Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Стук в висках не проходит. На улице падает снег. Кажется, уже несколько дней. У меня температура, я ненавижу этот жар; последние дни мое одиночество превращается в настоящее безумие. Теперь даже комната начинает лгать: было холодно без огня, я держал руки под одеялами и от этого чувствовал себя не таким затравленным и в висках стучало меньше. Мне грезилось в полусне, что я умер: я лежал в холодной комнате, как в гробу, городские дома казались другими могилами. Я привыкал. Чувство собственного несчастья порождало во мне некоторую гордость. Я дрожал — без надежды — рассыпаясь, как песок.

Абсурд, безграничное бессилие: заболеть всего в двух шагах от Б., в какой-то захолустной гостинице, и никакой возможности до нее добраться.

Будет ли она мне писать, если обнаружит в Париже адрес моего отеля в городке В.?

Наверняка не захочет идти наперекор злому року.

Уже не раз решался было написать ей сам.

Сомнительно, чтобы она пришла или даже просто имела возможность прийти (в маленьких городках все сразу становится известно). Я без конца просчитываю; Эдрон (лесник-сторож-консьерж) конечно же перехватит письмо и отдаст отцу. Кто-то постучится в мою дверь, и, как в прошлом году, это будет не Б., а этот самый Эдрон (крохотный старикашка, подвижный как крыса), и он накинется на меня, как в прошлом году, и изобьет тростью. Самое неприятное, что хотя сейчас меня уже невозможно застать врасплох, я все равно не смог бы ничего сделать. Я лежу в кровати — совершенно без сил.

О, ни на что не годный Дон-Жуан26, запертый в замерзшей гостинице, побитый сторожем Командора!

Это было в прошлом году, снег, перекресток, я ждал Б.: он набросился на меня, а я все не соображал, что он нападает, я понял, только когда получил сильный удар по голове. Я потерял сознание и очнулся под ударами его ботинок. Старик бил по лицу. Я был весь в крови. Он остановился и убежал, как пришел.

Приподнявшись на руках, я смотрел, как течет моя кровь. Из носа, из губ — на снег. Я встал и пописал на солнце. Больно, раны словно сковывали меня. Подташнивало, и, не в силах больше добраться до Б., я вступал в эту темноту, с каждым часом я все сильнее и сильнее погрязал и терялся.

Я успокаиваюсь (более или менее), если начинаю рассуждать: Эдрон этот ни при чем, я вообще никогда и никак не смогу добраться до Б. Б. всегда ускользает, она возникает внезапно и вдруг исчезает, как Эдрон. Этот отель, его безысходность, эта тщетная передняя, ведущая в пустоту, были мне необходимы. Не знаю, суждено ли мне умереть сейчас (а вдруг?), но я не могу вообразить себе комедии смерти великолепнее, чем мое пребывание в городке В.

Я лязгаю зубами, дрожа от лихорадки, и смеюсь. Я отдал свою горящую руку в ледяную руку Командора и воображаю, будто это он в моих руках, будто он стал клерком у нотариуса, — маленьким, лысым, плоским, как лист бумаги. Но смех застревает у меня в горле: он ведь напивается и избивает дочь! Ту самую Б., столь страстно противостоявшую всем им, а теперь уже несколько недель она вся в его власти! Мать больна… он обращается с ней как с проституткой, на глазах у прислуги! Я же просто теряю голову, когда он избивает свою дочь, он убьет ее.

«На самом деле этому комедианту не было дела до Б. Невозможно даже утверждать наверняка, что он ее любил. Смысл его так называемой любви лишь в том, что он черпал из нее тревогу. Любил он только ночь. Он предпочитал Б. другим женщинам, потому что она уклонялась, избегала его, и во время ее длительных исчезновений ей угрожала смерть. Любил он только ночь, по-настоящему, как женщину своей жизни».

Да нет же. Ведь сама Б. — это ночь, она стремится к ночному мраку. В один прекрасный день я покину этот мир: тогда ночь станет истинной вечной ночью, я умру. А я, живой, люблю той любовью, какую жизнь испытывает к мраку. Так и надо, чтобы моя жизнь, раз уж у нее хватает сил, была ожиданием того, что увлекает ее к ночи. Поиски счастья — напрасный труд: сама ночь требует от нас силы любить ее. Мы должны, если нам удается выжить, найти силы — чтобы растрачивать их в любви к ночи.

Уезжая из Парижа, я сжег все мосты. Жизнь моя в В. с самого своего начала ничем не отличалась от кошмарного сна, от которого остался один абсурд: повезло, что я заболел, к тому же в невыносимых условиях.

Мне переслали письмо из Парижа: было так тоскливо, что в некоторые моменты я начинаю стонать вслух.

Письмо было написано, как и первое, левой рукой, но более четко:

«…мой отец, — сообщала она, — таскал меня за волосы по комнатам. Я кричала: это невероятно больно. Еще чуть-чуть, и мать стала бы закрывать мне рот рукой. Он убьет нас, мать и меня, а потом он убьет тебя, говорит, да еще ухмыляется: он, мол, не хочет делать тебя несчастным! Он схватил меня за палец и вывернул его с такой дьявольской злостью, что сломал кость. Я никогда не представляла себе такой адской боли. Я плохо понимаю, что произошло: я закричала, окно было открыто, тогда пролетали вороны, и их карканье смешалось с моими криками. Я, наверное, схожу с ума.

Он ищет тебя повсюду: ходит по отелям в обеденные часы, обязательно просматривает столовую. Он сошел с ума: доктор считает, что его надо положить в больницу, но его жена, такая же безумная, как мы все, не хочет разговоров… Мысли о тебе занимают его с утра до вечера: он ненавидит тебя больше всего на свете. Когда он говорит о тебе, из его лягушачьей головки высовывается маленькое красное жало языка.

В толк не возьму, почему он все время называет тебя „милордом“ и „кайманом“27. Он говорит, что ты женишься на мне, поскольку, как он утверждает, тебе нужно состояние, замок: у нас будет „свадьба с похоронами“!»

Я решительно схожу с ума в своей комнате.

Я пойду к замку28 сквозь снегопад, сотрясаясь от дрожи в своем пальто. У двери решетчатой ограды покажется старый Эдрон. Я увижу его хитрый и разъяренный рот, и я не услышу его оскорблений, заглушённых шумным лаем!

Я лежал на кровати, согнувшись ружейной собачкой: я плакал.

Каймановы слезы!

Вот Б. не плачет, она никогда не плакала.

Я воображаю ее в одном из коридоров замка, она, подобно сквозняку, хлопает дверьми, одной за другой, и смеется, несмотря ни на что, над моими каймановыми слезами.

А снег все идет.

Мое сердце начинает биться сильнее, как только слышу в отеле чьи-то шаги: а вдруг Б. сходит на почту, заберет там свои письма и явится ко мне?

Кто-то постучал, и я больше не сомневался, что это она, что разделяющая нас стена открывается… Я уже воображал себе мимолетное удовольствие: увидеть ее после стольких дней и ночей. Дверь открыл отец А., с легкой улыбкой на губах и странной издевкой в глазах.

— У меня новости от Б., — сказал он. — Я наконец получил письмо, где она просит приехать. Вы не сможете ничего сделать. А я, в своем облачении…

Я стал умолять его поехать в замок без промедления.

Он обратил внимание на мою худобу и изможденную физиономию с недельной бородой.

— Что с вами? Я расскажу ей о вас.

— Заболел, — ответил я ему, — мне не удалось ее предупредить. А знаю я о ней меньше вашего.

Я описал ему свое состояние.

— Не знаю, — продолжал я, — где вычитал такую фразу: «Эта сутана бесспорно является дурной приметой»? Я настроен на худшее.

— Успокойтесь, — сказал он, — я наводил справки в отеле. В маленьких городах о несчастье узнают быстро.

— Замок далеко?

— В трех километрах. Несколько часов назад Б. была еще жива, это точно. А большего никогда нельзя знать. Позвольте мне разжечь у вас огонь, в вашей комнате холодно как на айсберге.

Я так и знал, что она не пойдет на почту!

И что теперь?

Мой вестник спешит сквозь снег: он похож на тех ворон, чьи крики смешивались с криками Б. в ее комнате.

Эти птицы, пролетающие над снегами, наверное, и сейчас сопровождают иезуита, направляющегося к комнате, где кричала Б. Я воображаю себе одновременно наготу Б. (грудь, бедра, мысок), лягушачью физиономию истязателя, красное жало языка: а теперь — вороны, священник.

Чувствую, как медленно подступает тошнота, настолько, что начинаешь ощущать сокровенную глубину вещей.

А. торопится точно крыса!

Мое беспорядочное поведение, окно, выходящее в пустоту, и мое раздраженное — «какая разница!», словно само время насильно удерживало и изводило накануне мрачных событий…

Словно встреча в замке отца (дочери — моей любовницы, и ее любовника — иезуита) придает моей боли какую-то непостижимую чрезмерность…

. . . . . . . . . .какая заря встает во мне? Какой непостижимый свет? Заливая снега, сутану, ворон…