Сладострастие бытия (сборник) - Морис Дрюон

– Ты вполне уверена, Минни, что он был у тебя вчера вечером? – спросила она.

– Ну да, тетя Эме, уверена, – ответила графиня де Мондес.

– В каком часу ты легла?

– Уже не помню, тетушка. Часов около одиннадцати… Не обратила внимания. Я была у Дансельмов, играла в бридж. А когда вернулась, приготовила себе отвар.

– Тебе не давали пить у Дансельмов?

– Давали, конечно, но мне захотелось отвара.

– А где ты его готовила?

– Здесь, в буфетной. Потому-то я и зашла сюда, взглянуть, не обронила ли его тут…

Все Мондесы едва достигали графине Минни до плеча. В сорок пять лет у нее была розовая кожа и пышная грудь, которую она выставляла вперед, как это делают певицы, и обрамляла кружевами и длинными ожерельями. Будучи уже прекрасного роста, она не пренебрегала ничем, чтобы стать еще выше, словно пытаясь подавить собой семью пигмеев, в которую влилась, выйдя замуж за Владимира. Делала себе пышные прически, задирая свою и без того достаточно обильную пепельно-белокурую шевелюру, подложив подушечку из конского волоса. Обожатели утверждали, что ее лицо – «совершеннейший восемнадцатый век». Она сделала из этого свой стиль. Ее шляпки всегда щедро украшались останками какой-нибудь ценной птицы, ибиса или белой цапли, чье крыло, хохолок или нагрудник колыхались на ветру ее поступи. Все вместе придавало ей величественный вид, и ее всегда называли не иначе как «прекрасная графиня де Мондес».

– Ты хоть понимаешь, моя девочка, – продолжила Эме, – что если такой браслет покупать сегодня, это было бы настоящее разорение?

– Но кто говорит о замене, тетя Эме? – ответила Минни. – Я его просто отыщу, вот и все.

– Лучше бы ты его не теряла. Вот почему, сама видишь, я никогда не ношу драгоценностей… Впрочем, если бы мы даже и захотели, такого теперь не найти. В наши дни уже не умеют такие делать. Этот браслет нам достался от нашей бабушки, польки. Он был частью ее приданого. Когда тебе его подарили на свадьбу, то не для того, чтобы ты им разбрасывалась.

– Но в конце концов, тетушка, за двадцать пять лет я никогда не теряла…

– Я сейчас же отправлюсь к Дансельмам, – отрезала мадемуазель де Мондес. – Браслет мог завалиться за подушку какого-нибудь кресла. Такое бывает.

– О нет, тетушка, – вскричала Минни. – Я же вам говорю…

– Тсс! Аббат, – зашипела мадемуазель де Мондес, показывая на дверь каноникова кабинета. – Ты что, хочешь до болезни его довести? Только подумать, память его бабушки!

– Я вам повторяю, тетушка, он был на мне, когда я вернулась, – сказала Минни, понизив голос. И при этом задавалась вопросом: «А в самом ли деле он был на мне, когда я вернулась вчера вечером?»

– В таком случае, – продолжила мадемуазель де Мондес, – он мог пропасть только в доме. Куда ты кладешь драгоценности, когда раздеваешься? Ты меня слушаешь?

Подняв глаза к небу, Минни как раз проделывала заново свой вчерашний маршрут. Она вздрогнула.

– На туалетный столик.

– На какой туалетный столик? У тебя нет туалетного столика в спальне.

– Я хочу сказать, на столик для рукоделия, который мне служит туалетным.

– И сегодня утром, когда ты хотела его надеть, его там уже не было. Ну что ж, девочка моя, все ясно: у тебя его украли. Кто входил к тебе утром?

Единственное, что было важно в тот миг для Минни, – это отвратить мадемуазель де Мондес от мысли устроить у Дансельмов скандальные поиски. «Если я и в самом деле потеряла свой браслет у них, они его и сами найдут». Так что она продолжила снисходительно терпеть расспросы своей тетки.

– Дайте подумать, – ответила она. – Лулу зашел поцеловать меня, как всегда, перед уходом в Торговую палату…

Мадемуазель де Мондес с оскорбленным видом пожала плечами.

– Бедный малыш тут совершенно ни при чем, – отрезала она. – Надеюсь, ты не будешь обвинять своего собственного сына?

– Да я никого не обвиняю, тетя Эме. Вы меня спрашиваете, кто заходил в комнату, я вам отвечаю.

И тут Минни подумала: «А если это Лулу?» Она неоднократно замечала, что в ее сумочке недостает тысячефранковой купюры. А в прошлом месяце пропали старые запонки, сломанные, по правде сказать, и стоившие не больше, чем золото, из которого были сделаны. Тем не менее Лулу не взял бы столь значительную, заметную вещь, как браслет… Среди различных представлявшихся ей гипотез, из которых самая вероятная была также самой тайной, ее мысли начали путаться.

– Однако мне кажется, что он был на мне по возвращении. Никогда, никогда со мной не случалось ничего подобного.

– А мадам Александр? У нее была почта для тебя сегодня утром…

– В самом деле, но она отдала мне ее в коридоре, только что.

– Тогда это может быть только Тереза.

Стало слышно, как каноник ходит за дверью. Мадемуазель де Мондес сделала знак своей племяннице умолкнуть. Потом, когда шаги удалились, добавила:

– А впрочем, если хочешь знать мое мнение, меня это не слишком удивляет. Вид этой девицы мне уже несколько дней не нравится. Я нахожу, что она стала гораздо небрежнее в работе, а вчера даже ответила мне совершенно неуместным тоном, что чувствует себя больной. По-моему, она что-то замышляет…

– Полно вам, тетушка, – сказала Минни снисходительным тоном.

– Хм! Я знаю, что говорю. Я этих людей хорошо знаю. Нельзя, чтобы она выскользнула у нас из рук, прихватив с собой… – Мадемуазель де Мондес прервалась, потом шепнула: – Осторожно! – И сделала вид, будто перебирает чечевицу на чашках старых весов «Роберваль».

В буфетную, шаркая по полу сандалиями, вошла Тереза, молодая большегрудая корсиканка, которую можно было бы назвать красивой, если бы природа дала ей ноги подлиннее. Мылась она мало, зато душилась мимозой. У нее были тяжелые черные волосы, волнистость которых она подчеркивала разноцветными гребешками, ослепительные зубы и короткий, но хорошей формы нос. Один из ее соплеменников, сторож в церкви реформатов, рекомендовал ее канонику: «Славная девушка из Кальви. Безупречная семья». Она хотела найти место, чтобы, откладывая жалованье, скопить себе на приданое. Тереза была у Мондесов уже два года и работала на них как лошадь. В первое время Эме заявляла, что очень довольна ею, как и всякий раз, когда нанимала новую служанку. Но потом дело немного испортилось. Тереза имела несчастье сказать однажды в присутствии мадемуазель де Мондес:

– Что нам нужно на Корсике, так это Гарибальди.

– У вас уже есть Наполеон. Вам что, этого недостаточно? – отозвалась старая дева. – В вашем положении, Тереза, своего мнения лучше не иметь. – И принялась следить за ней с пущей бдительностью.

– Слушайте, Тереза… – внезапно нарушила молчание мадемуазель де Мондес, прервав переборку чечевицы. – Убираясь в спальне госпожи графини сегодня утром, вы не заметили браслета? Большой такой, из золота, с бирюзой?

– Нет, мадемуазель, не заметила.

– Чего вы не заметили?

Тереза уставилась на нее, явно не понимая. Она, похоже, думала о чем-то другом.

– Не заметила, и все тут.

– И вы не были удивлены, не видя его?

– Нет, мадемуазель.

– Значит, он там был?

– Не знаю, мадемуазель, не обратила внимания.

– Решительно, вам и дела нет до вашей работы. Понятно теперь, почему столько вещей ломается… или пропадает, – процедила мадемуазель де Мондес, поджав губы. – И это очень досадно, видите ли, потому что госпожа графиня не может его найти.

Тереза бросила искоса черный взгляд на Минни, и та в смущении вмешалась:

– Может, вы его переложили куда-нибудь, не обратив внимания?

– Нет, мадам графиня, я к нему не прикасалась, – ответила Тереза и ушла в столовую, шаркая подошвами.

– Вы наденете чистый передник, не правда ли, поскольку у нас сегодня гостья, – бросила ей вслед мадемуазель де Мондес.

Трамвай 41 остановился на спуске Райской улицы. Мари-Франсуаза Асне – в Марселе это произносят «Аснаис» – выбежала из дома.

– А главное – не говори слишком много! – крикнули ей с порога.

Кондуктор подхватил Мари-Франсуазу и поднял на подножку.

Трамвай снова тронулся, раскачиваясь и дребезжа железом по похожей на коридор узкой улице, окаймленной совершенно одинаковыми и унылыми домами.

Мари-Франсуаза была взволнована, словно отправлялась в долгое путешествие на борту корабля. Она была уверена, что сегодня должна решиться ее судьба.

С тех пор как Мари-Франсуаза вступила в пору отрочества, у нее была только одна мечта: покинуть Райскую улицу. Она ненавидела эту продуваемую мистралем узкую горловину, гнушалась домом, где выросла, чувствовала омерзение к ореховой мебели, бледным акварелям и прозрачным стеклянным люстрам, украшавшим квартиру.

Она находила своего отца вульгарным. Презирала его за то, что он говорил только о ценах на арахис, слишком недавно разбогател и не думал ни о чем другом, кроме как заработать еще больше денег. Но она презирала бы его еще больше, если бы он был беден.