На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 - Анатолий Кузнецов

Американский поселок кончился через десять домов. Дальше была деревня, состоявшая из сплошных развалюх, бедная и грязная. Изможденные бабы и дети смотрели на меня испуганно и враждебно. Когда я пробовал заговорить — отвечали односложно, как-то ошарашенно пятясь и стараясь улизнуть.

Через час или больше, неся на ботинках пуды грязи, я вернулся, полагая, что встреча с читателями должна была кончиться. Нет, она была в самом разгаре. Все так и сидели за столами, пели, обнявшись, народные песни, целовались с председателем, потом поэты принялись читать стихи перед красивыми колхозницами-официантками и выглядывавшими из кухни поварихами.

Об этом колхозе потом появилось несколько очерков сразу, написанных разными членами делегации.

Главный из них был в «Литературной газете», автор восторженно описывал модерновые Дом культуры, ресторан, видя в этом ростки коммунизма на селе, и добросовестно привел из своего блокнота все цифры, продиктованные председателем.

В дальнейшем мне удавалось избегать участия в делегациях, это несложно, потому что ведь всегда есть толпа охотников. Но обязанность выполнять персональный план по встречам с читателями, особенно в последние годы жизни в СССР, честно говоря, вдребезги разбила мне нервы.

Так подумать только: встреча писателя с читателями, — ведь по сути своей хорошее дело, интересное вроде бы и человечное. Это удивительно, как из этого можно сделать какую-то комедию, карикатуру, вплоть до сюжета дурных снов.

5 октября 1974 г.

Телескрин

Уинстон Смит, герой фантастического романа Джорджа Оруэлла «1984», имеет в своей комнате аппарат телескрин — соединение радиорепродуктора с подслушивающим и подсматривающим устройствами. И у всех граждан описываемого общества в квартирах обязательно и принудительно установлены телескрины, так что каждый ежесекундно чувствует на себе бдительный взгляд органа государственной безопасности, который у Оруэлла называется Полиция мысли. Вот описание телескрина в романе Оруэлла «1984»:

В квартире мелодичный голос читал перечень цифр, имевших какое-то отношение к выплавке чугуна. Голос исходил из металлического овального диска, похожего на тусклое зеркало… Уинстон повернул выключатель, и голос понизился, хотя слова все еще можно было разобрать. Аппарат (называвшийся телескрином) можно было только притушить, но не выключить совсем… За спиной Уинстона телескрин все еще что-то бормотал насчет производства чугуна и перевыполнения плана Девятой Трехлетки. Телескрин соединял в себе приемник и передатчик. Он улавливал любой звук, едва превышавший самый осторожный шепот; больше того, пока Уинстон находился в поле зрения металлического диска, его могли так же хорошо видеть, как и слышать. Нельзя было, конечно, знать, следят за вами в данную минуту или нет. Можно было только строить разные догадки насчет того, насколько часто и какую сеть индивидуальных аппаратов включает Полиция мысли. Возможно даже, что за каждым наблюдали постоянно. И во всяком случае, ваш аппарат мог быть включен когда угодно. Приходилось жить, и, по привычке, превратившейся в инстинкт, люди жили, предполагая, что каждый производимый ими звук — подслушивается, и любое их движение, если его не скрывает темнота, — пристально наблюдается.

Уже сегодня, за десять лет до 1984 года, сконструировать телескрин и наладить серийное, многомиллионное его производство — технически вполне выполнимое дело. Собственно, он и существует, но в отдельных элементах, не объединенных в одно целое. Радиотрансляция с громкоговорителями по квартирам с ее мелодичными голосами, читающими цифры выплавок чугуна, функционирует сама по себе. Глазки телекамер ведут разнообразное наблюдение — от уличного движения или слежки за ворами в универмагах до просматривания колонн праздничных демонстраций. А о многообразной подслушивающей аппаратуре, о скрытых микрофонах в частных квартирах — нечего и говорить.

Обратите еще раз внимание на обстоятельство, которое совершенно точно обрисовано Оруэллом, и поскольку роман писался еще в сороковые годы, то и, собственно говоря, во многом предсказано: хотя, вероятно, наблюдали далеко не за всеми, само существование системы наблюдения и неизвестность, в какой момент она включена, в какой нет, выработали у людей привычку, превратившуюся в инстинкт, — жить, предполагая, что каждый звук подслушивается и каждое движение наблюдается.

Как с научно-фантастическими предвидениями Жюля Верна: пришло время, и из фантастики они превратились в реальность, даже повседневную и обыденную, — так, пожалуй, и с данным предвидением Оруэлла. В Советском Союзе оно стало обычной, повседневной реальностью. Нет, КГБ следит далеко, далеко не за всеми. Но что следит и массово — это факт. И потому никто никогда не может быть уверен, не следят ли за ним в данный момент.

Люди, например, говорят по телефону, всегда предполагая, что данный разговор, может быть, подслушивается, может, записывается на пленку. Сочиняют письмо так, словно оно непременно будет вскрыто и просмотрено. Ведут между собой разговоры, всегда считаясь с возможностью, что собеседник может о содержании беседы донести. А если говорят с очень близким или с тем, кому безоговорочно доверяют, то едва лишь затронется скользкая тема, — прикладывают палец к губам и делают другие жесты, показывая, что в помещении могут быть микрофоны.

В последние годы жизни в Советском Союзе я в своей квартире в городе Туле ощущал себя примерно так, как герой романа Оруэлла в своей. Телескрина-то не было, но его полностью заменял общий комплекс слежения. Все разновидности его, по-видимому, мне и по сей день неизвестны. Мне открывались только отдельные детали, штрихи, проблески. Я расскажу о них, но прежде всего хочу подчеркнуть, что буду говорить о них не как о частностях, а как о типичном. Точно то же самое или весьма похожее могли бы рассказать очень многие из людей, которых я знал.

Однажды у меня как-то странно начал позвякивать телефонный аппарат. Я пошел, снял трубку и не услышал сигнала. Полагая, что телефон испортился, я стал класть трубку и поднимать, стучать по рычагу, то есть делать то, что делает всякий, у кого испортился телефон. Видимо, я слишком долго стучал и назойливо, потому что в трубке вдруг раздался усталый голос: «Ой, да не стучите. Мешаете. — И с оттенком злобы: — Тут переключаем вас на новую систему записи, замучила совсем… Положите трубку. За полчаса подключим». Я оторопело положил трубку. Действительно, через полчаса телефон заработал, и звук совершенно не изменился, как я ни вслушивался. Некоторые считают, что можно узнать подслушивание по изменению силы звука, постороннему шуму, может быть, так и было раньше при несовершенной технике. Сейчас нельзя угадать, слушают ли вас, пишут ли на ленту. «Переключаем», — устало и зло сказало лицо, занятое моим телефоном. Со старой системы, значит, на новую, современную. И значит, мои разговоры слушались всегда — и до этого и после. Знакомый инженер рассказывал мне, что на каждой телефонной станции есть большой отдел (секретный, строго охраняемый), занятый именно и только подслушиванием. Поставить домашний телефон — это в Советском Союзе невероятно трудная проблема, это благо, которого добиваются и ждут в очереди по много лет. Объясняется чем угодно: недостатком номеров, трудностями с расширением телефонной сети. А вот для устройства миллионов подслушиваний — недостатки и трудности не существуют ведь, а?

Говорят, что телефоны используются КГБ вообще для слушания, что говорится в квартире. Что телефонный аппарат якобы слышит всегда — и с положенной трубкой. Может, это и не так, фантазии, хотя при сегодняшней технике все возможно. Но важнее другое! Важнее то, что если у вас дома есть наконец это благо — телефон, вы невольно начинаете ощущать себя как герой Оруэлла под телескрином. Я знаю людей, и многих, которые, если хотят поговорить дома о чем-то откровенно, сначала заворачивают телефонный аппарат в одеяло или наваливают на него гору подушек.

Один мой знакомый писатель, однако, хотя у него и был всегда телефон и он накрывал его подушкой, обнаружил подслушивающий микрофон совсем в другом месте — в газовой плите на кухне, когда однажды ее вздумали основательно почистить. Другой мой приятель заметил, что из вентиляционного отверстия под потолком в квартиру летит моль, и решил набросать туда нафталина. За решеточкой отверстия преспокойно лежал микрофон, опущенный на проводе по вентиляционной трубе сверху, с чердака или крыши.

Я у себя дома изучил все отверстия и стены, а с телефоном пошел на нарушение, правда не потому, что подозревал в нем микрофон, а больше чтобы он не звонил среди ночи и не трепал нервы. Это делать категорически запрещено: самовольно выключать телефон в СССР почему-то нельзя, как и телескрин у Оруэлла. Но я перерезал осторожно провода и поставил обыкновенную розетку и вилку. Нужно — втыкал вилку. Поговорив и положив трубку, если не хотел больше звонков — вынимал вилку. Это делается во всем мире, но в СССР нельзя. Почему? Только ли потому, чтобы станцию не беспокоили, скажем, запросами, почему такой-то телефон не отвечает? Я был особенно озадачен, когда меня поймали. Почти сразу явился человек со станции. Я поставил ему пол-литра и долго выпытывал: как узнали? Он только усмехался. Но дальше за добрую взятку вдруг согласился оставить мне вилку с розеткой. Это было удивительно, я сам не ожидал. Но через несколько дней явился другой — уже не от телефонной, а от электросети — с новеньким электросчетчиком в руках. Странно усмехаясь, предъявил направление: сменить у меня в прихожей счетчик. Я удивился: зачем? Прежний счетчик был тоже новый и хорошо работал. «Так надо», — сказал монтер и, все так же усмехаясь, несколько часов возился, заменяя один, новый, счетчик другим, точь-в-точь таким же. «А какой радиус его действия?» — спросил я, когда работа была закончена. Монтер подмигнул и ушел. С той поры я жил так, словно в любой момент каждое слово в квартире ловил микрофон в счетчике. Я по сей день не знаю, был ли он там. Но ведь главное: меня заставили считаться с тем, что он там может быть.