На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 - Анатолий Кузнецов

Однажды жена соседа несколько встревоженно сказала, что им показалось, будто кто-то ходит по чердаку. Не воры ли? Муж хочет полезть посмотреть — но она боится отпускать его одного. Я взял фонарик, и мы полезли на чердак, на чердаке никого не было, но мы обнаружили в углу подозрительное ложе из настеленных досок, покрытое пластами стекловаты, причем прочно убитой телом человека, который должен был здесь давно и много полеживать. Какого-либо подголовья не было, а на его месте торчала вертикально обыкновенная жестяная воронка. Осмотрев, мы поняли, что это самодельная примитивная слушательная система. Слой шлака, насыпанный на чердаке, был здесь снят, в потолочном перекрытии просверлена дыра почти во всю его толщину, в дыру вставлена воронка, и когда мы приложили к ней ухо — услышали все звуки на кухне. Мы стали делать эксперименты: мы с женой соседа говорили шепотом на кухне, муж лежал на чердаке, приложив ухо к воронке, — он четко разбирал самый тихий шепот. Он и жена побледнели от ужаса.

О том, что это не было хитроумной самодеятельностью каких-нибудь детей или досужих сплетников-соседей, можно было судить по тому, что на следующий день домоуправ приделал замок к люку, ведущему на чердак, и запер его навсегда. Но на чердак выходили люки с других лестничных площадок. Тот, кому это нужно, мог, вероятно, теперь без помех там полеживать. Может, он соорудил там еще не одну воронку.

Так то было в добрые старые времена. Должен сказать, что с той поры мои интеллигентные соседи сильно изменились: стали мрачные, испуганные, нервные, куда девалось все веселье. Посиделки на кухне прекратили, как отрезали. Но и в комнате почти совсем перестали обмениваться даже односложными фразами. Два человека сидят дома — и гробовая тишина, лишь изредка стукнет чашка, скрипнет стул.

Если годы такой жизни, годы и годы — тут впору прийти желанию напроситься к кому-нибудь в глухую ванную, кричать.

С другой стороны, эта самоделка на чердаке — чепуха, пустяк, что-то личное, а не массовое; хоть, наверное, и не единичный случай, но все же происшедший всего каких-нибудь двадцать лет тому назад. Теперь подслушивание — типично, оно становится все более массовым, направляясь к идеалу, описанному у Оруэлла.

Один из выехавших из СССР евреев, Израиль Клейнер, в своих записках, опубликованных на Западе в журнале «Сучасшсть», описывает, как он обнаружил на чердаке нового девятиэтажного дома, в котором он жил, большое, сложное, похоже, электронное устройство для подслушивания, от которого шли провода, по-видимому, по всему дому. Оно было установлено в ящике из стальных плит, прочном, как сейф. Клейнер и его приятели устроили в квартире школу по изучению иврита — и не сомневались, что эта квартира прослушивается уж точно. Они решили испортить аппаратуру и несколько дней сверлили дрелью дырки в стенке ящика, чтобы выломать окошко. Таинственным образом все было отремонтировано. Как пишет Клейнер, «все отверстия были закрыты изнутри металлическими пластинками, каждая на четырех неподвижных винтах, дверца выровнена, а по краю ее приделан крепкий стальной косяк, так что нечего было и думать отогнуть край. КГБ работал оперативно и безупречно. В СССР на производстве так не работают». Куда там какая-то жестяная воронка по сравнению с этим сегодняшним ящиком!

И я думаю, не будет безудержной фантастикой предположить, что в скором будущем, возможно, комиссия не будет принимать нововыстроенные дома без таких ящиков, без четкого функционирования системы подслушивания. Будут приниматься, как и сейчас, дома, еще не подключенные к газовой сети, к отоплению, ожидающие подключения к телефонной сети по много лет. Но к системе подслушивания они, можно не сомневаться, будут подключены в первую очередь.

Каковы последние достижения в советской подслушивающей технике — об этом можно только строить догадки. О достижениях в этой области можно, однако, судить по достижениям так называемого западного индустриального и промышленного шпионажа.

Так, например, существуют уже направленные микрофоны с прицельным устройством, которые в состоянии четко слышать разговор на расстоянии в сотни метров, даже сквозь массу посторонних шумов, например сквозь интенсивный уличный шум. Ведение разговора на открытом пространстве, в чем до сих пор находили отдушину множество советских людей, таким образом становится опасным, как и разговор в квартире.

Оруэлловский инстинкт — жить так, словно тебя все время слышат и видят, — в Советском Союзе с каждым годом становится все более прочной реальностью. Я рассказал, как изменились, помрачнели и замкнулись мои соседи, обнаружив, что их подслушивали. Но мне кажется, что теперь под угрозу поставлено внутреннее, душевное, психическое состояние уже не отдельных людей — сегодня это уже угроза всеобщая.

19 октября 1974 г.

В прошлых двух беседах я говорил о подслушивании и слежке в Советском Союзе и сейчас продолжу эту тему. Привожу примеры из моей собственной жизни, случаи, с которыми я сталкивался лично, но предлагаю считать их типичными, потому что — уверен — любой гражданин СССР мог бы рассказать подобное из своего опыта и, может, куда больше. По-моему, КГБ в Советском Союзе, без всяких шуток, упорно стремится к оруэлловскому идеалу.

В фантастическом романе Джорджа Оруэлла «1984» описано общество, где у каждого человека в принудительном порядке поставлен дома некий аппарат телескрин. Это как бы соединение следящей телекамеры с чувствительным микрофоном плюс громкоговоритель, с утра до ночи рассказывающий о выплавках чугуна и перевыполнениях планов, причем его можно только «приглушить», но невозможно выключить. Телескрин видел каждое движение, улавливал малейший шепот, передавая их в орган безопасности, который у Оруэлла называется Полиция мысли.

Трудно было представить, чтобы много миллионов телескринов работали и контролировались одновременно и круглые сутки. Полиция мысли, вероятно, включала их выборочно. Но никто в стране никогда не мог знать, следит ли в данный момент за ним телескрин или нет. И, как говорится в романе, «по привычке, превратившейся в инстинкт, люди жили, предполагая, что каждый производимый ими звук — подслушивается, и любое их движение… — пристально наблюдается».

Сегодня, за десять лет до выбранного Оруэллом 1984 года, телескринов нет в таком виде, как они описаны в романе. Но практика показывает, что для слежки во многом вполне достаточно простого подслушивающего микрофона в сочетании с подслушиванием телефонов, вскрытием писем, доносами стукачей и тому подобными методами. Подслушивающие микрофоны — исторически совсем свежая новинка в общественной жизни, нововведение лишь каких-то последних десятилетий. Но как быстро и сильно из-за них изменилось многое в психологии людей. Странно думать и прямо даже не верится, что наши деды понятия не имели ни о каких подслушивающих устройствах. Что же это была за райская, спокойная жизнь!

Все ужасы слежки царской охранки, которые так расписываются в учебниках или историко-революционных повестях, сводились, собственно, к тому, что к некоторым людям, притом очень немногочисленным, притом действительно бурно занимавшимся разрушением государственного строя, иногда приставлялись полицейские шпики, ходившие за ними хвостом, а при разговоре старавшиеся притереться поближе, наставляя ухо.

Сегодня это кажется до смешного примитивным, детской игрой, ученичеством. Как было легко и просто жить даже государственному преступнику: нет поблизости шпика — нет и слежки. В наши дни огромное количество людей в Советском Союзе (и отнюдь не преступники!) живет, постоянно, и днем и ночью, говоря словами Оруэлла, «по привычке, превратившейся в инстинкт, предполагая, что каждый производимый ими звук — подслушивается». Каждый телефонный разговор — может быть записан. Каждое письмо — читается. И так далее.

Мою собственную жизнь, почти сорок лет жизни в Советском Союзе, я при желании мог бы разбить на четкие периоды, исходя из принципа тайного подслушивания меня: когда для меня, затерянного в массе и не представляющего собой ничего значительного, необходимость считаться с подслушиванием была минимальной и необременительной — и когда у меня, выделявшегося и попадавшего в поле интересов КГБ, это вырастало до размеров поистине кошмарных.

Но вот с цензурой писем такая периодика, пожалуй, не удалась бы. И заметный человек, и незнаменитый, и большой, и маленький в Советском Союзе должны считаться с тем, что письма могут читаться. Классический пример — из жизни Солженицына. Его письмо к другу с замаскированным осуждением Сталина было прочитано, расшифровано — для Солженицына началась его концлагерная эпопея.

Сколько я себя помню, всегда я писал письма так, словно демонстрировал каждую строку невидимому цензору: смотрите, мол, ничего предосудительного я не пишу. Это было привито мне с детства, еще когда я учился выводить неровные большие буквы в письмах отцу под диктовку бабушки. Иногда она что-то диктовала, но, подумав, говорила: «Нет, не пиши этого, Ге-пе-у прочитает». Тогда уже было НКВД, но в народе долго еще называли его ГПУ. Зато когда НКВД превратился в МГБ, потом — КГБ, людская мысль по отношению к органам стала более оперативной, новые названия употреблялись сразу же. Мои отроческие годы проходили при войне, когда цензура писем была вообще официальной. Чтобы не утруждать ее, да и вообще из-за недостатка конвертов, люди посылали письма почти сплошь треуголками: написанный лист складывался дважды по диагоналям, из оставшейся полоски аккурат выходила замыкающая закладка — письмо вроде бы и закрыто, и в то же время полностью открыто каждому. На всех письмах ставился штамп о том, что письмо проверено военной цензурой. Это было просто и честно, по крайней мере. Зачем после войны вернулись к конвертам? Я так в юности недоумевал и полагаю вполне трезво: ладно, если уж конверты, то зачем на них в СССР наносят полоску клея? Это же сколько лишней работы там: сколько людей заняты тем, что расклеивают конверты, потом заклеивают. Сколько одной зарплаты на них идет.