Святая с темным прошлым - Агилета
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безрадостно глядя на стены и башни неприступно возвышавшегося перед ним Очакова, Кутузов неотступно возвращался к мысли о том, с каким удовольствием он исчез бы на время с театра военных действий и отправился осаждать совсем иную крепость. Ту, победа над которой принесла бы ему куда больше радости, чем очередной орден и очередной чин. Однако самовольная отлучка в разгар осады не только перечеркнет все, чего он к тому моменту добился, но и будет стоить ему всей будущей карьеры. Как же глупо все порой выходит в жизни! Бьешься в ней совсем не за то, что действительно хотелось бы получить…
– Ваше превосходительство!
Кутузов обернулся – к нему подбегал взволнованный адъютант. Но прежде чем молодой офицер выпалил свое донесение, генерал уже знал, что он скажет: турки опять выбрались за крепостные стены и атаковали осаждающих. А стало быть, сейчас он не имеет права думать ни о чем, кроме того, как дать им отпор.
Участившиеся вылазки янычар были следствием той расторопности, с которой после приезда в лагерь Потемкина стали вестись осадные работы. В середине июля светлейший князь прибыл под стены Очакова, а к середине августа уже были возведены две новые артиллерийские батареи на левом фланге армии и заложена еще одна на правом. Последняя находилась на самом близком от города расстоянии.
Именно ее строительство и взволновало турок настолько, что 18 августа более тысячи янычар, неожиданно вырвались из-за крепостных стен, напав на строителей и прикрывавших их работу егерей. Кутузов немедленно отправил им на подмогу еще несколько егерских рот и командовал ими под прикрытием ретраншемента[65]. Рядом с ним находился начальник артиллерии, австриец на русской службе, принц де Линь, руководивший батарейным огнем.
Пронеслось уже несколько часов с начала боя, хоть все его участники, положа руку на сердце, могли бы сказать, что минуло не более нескольких минут. Штыковые удары и ядра к тому времени оставили на земле сотни истерзанных тел и в русской, и турецкой форме. Янычары и егеря попеременно теснили друг друга, но ни одна из сторон не могла бы похвастаться тем, что одерживает верх.
Кутузов, давно уже привыкший к беспощадной арифметике войны, на сей раз чрезвычайно мрачно наблюдал, как устилают подступы к Очакову тела егерей, тщательно обученных под его началом. И, отправляя в бой очередную роту, делал это, скрепя сердце. Будь его воля, он не тратил бы солдатские жизни на отражение бесчисленных вылазок противника и не ждал, пока тиф унесет еще часть армии, а давно уже начал штурм крепости. Артиллерийских позиций для этого возведено достаточно, и дальнейшее продолжение осады будет чревато лишь уроном в живой силе. Он отказывался понимать, почему так медлит Потемкин и страстно желал, чтобы в главнокомандующем наконец заговорил здравый смысл. Отчего же так часто судьбы людей, армий и государств доверены не тем, кто мог бы наилучшим образом ими распорядиться?
– Ваши бойцы превосходны, генерал! – крикнул де Линь Кутузову, стараясь превозмочь голосом пушечную пальбу. – Если б только можно было поддержать их артиллерией с правого фланга!
– Наша гребная флотилия вот-вот должна подойти! – в свою очередь прокричал Кутузов. – Когда она откроет огонь с реки, турки отступят.
– Скорей бы уж! – воскликнул принц, припадая глазом к подзорной трубе. – Из крепости выпустили свежие силы. Вот, посмотрите сами!
Де Линь посторонился и Кутузов шагнул к амбразуре. Он взял из рук принца подзорную трубу и наклонился к отверстию в ретраншементе…
Сильнейший удар в левый висок сопровождался коротким свистом. В первое мгновение Кутузов не почувствовал боли и успел с укором сказать де Линю:
– Что заставило вас подозвать меня сюда в сию минуту?
Ответа не было. Генерал удивился тому, с каким ужасом смотрит на него и принц, и оба их адъютанта, и поднес руки к голове. И на правом, и на левом виске пальцы его ощутили выступающие обломки костей. Он почувствовал струящиеся по лицу горячие струи крови, и одновременно полыхнула боль. Голова резко закружилась, и он вынужден был осесть на землю.
«Точно, как в Шумлах!» – потрясло его воспоминание.
Сознание начинало путаться, и Кутузов скорее чувствовал, чем понимал, что перед тем, как уйти в небытие, он должен сказать нечто очень важное, возможно, самое важное в своей подходящей к концу жизни.
«Василиса… чтобы простила…» – несвязно сталкивались между собою мысли.
И, ощущая, что разум и язык повинуются ему лишь из последних сил, генерал выговорил настолько внятно, насколько мог:
– Штаб-лекаря Благово ко мне! Тульский пехотный полк…
Для Ивана Антоновича Благово эти несколько часов боя тоже слились в одно мгновение, палящее жаром, кровавое, исходящее стонами мгновение, оставившее его неживым от усталости, с дрожащими от напряжения мышцами рук и такой тяжелой головой, как если бы туда набросали мешков с песком. Раненых егерей сносили в ближайшие к полю боя лазареты, а когда те переполнились, стали класть прямо на землю у госпитальных палаток. Мучения солдат усугублялись палящим солнцем, и Благово распорядился натянуть над страдальцами брезентовый полог. Его помощники едва успевали подносить воду.
К тому моменту, как окончился бой и турок водворили обратно за крепостные стены, Иван Антонович был в таком угаре, что, услышав приказ срочно явиться к генерал-майору Кутузову, даже не сразу сообразил, кто требует его к себе. Он усталым шагом пошел вслед за посыльным и, лишь на полдороге осознав, куда идет, остановился.
– Как ты сказал? – спросил он у солдата. – Кутузов?
– Так точно. Поскорей бы, ваше благородие!
Но Благово, как назло, ощутил, что ноги перестают повиноваться ему с прежним усердием. Против воли он замедлил шаг. Опять этот треклятый генерал! Чего ему надо на сей раз? Едва ли он ранен. Что же тогда? Вновь какой-нибудь хитроумный трюк с целью что-то выведать о Василисе? Или же что-то передать ей? «Небось, умирающим притворится, с него станется! – зло усмехнулся Благово. – Ну-ну! Надо будет дать ему понять, что для меня его фокусы белыми нитками шиты!»
В том лазарете, куда привел его посыльный, Иван Антонович с трудом протолкался сквозь кольцо людей, окружавших постель Кутузова. Оказавшись же лицом к лицу с соперником, он оторопел. «Треклятый генерал» лежал на спине, неподвижно, как покойник; половину головы его скрывали окровавленные бинты. А лицо, прежде такое живое и выразительное, казалось бесцветной маской, жалким подобием его настоящего лица. Благово никак не мог понять, приподнимается ли от дыхания его грудная клетка, и хотел уж было приложить пальцы к сонной артерии, когда к нему подошел другой врач. Как и все в лагере, Иван Антонович знал, что это главный хирург Екатеринославской армии, француз на русской службе по фамилии Массо.
– Простите, что я опередил вас, господин штаб-лекарь, – заговорил он, – но дело было безотлагательным. Его превосходительство потерял сознание сразу после того, как приказал позвать вас; он истекал кровью и потому…
Благово молча кивнул. Он никак не мог прийти в себя от увиденного. Из глубины души, как со дна стоячего пруда, потревоженного веслом, поднималась темная, илистая муть: «Вот и все, наконец! Вот и кончилась эта история!»
– Каков характер ранения? – спросил он.
– Пуля прошла из виска в висок позади обоих глаз.
Иван Антонович вздрогнул: не точно так же ли Кутузов был ранен прежде, в Тавриде? Он вспомнил шрамы на висках у генерала – да, поразительное совпадение!
– Задет ли мозг?
– Неизвестно. Но полагаю, что да.
– И?.. – Благово вопросительно взглянул на хирурга.
Тот в ответ лишь безнадежно покачал головой.
Выбравшись из лазарета, Иван Антонович сел прямо на землю и несколько раз глубоко глотнул воздух. Он смотрел прямо перед собой, но взгляд его был невидящим. К тому времени вязкая муть в душе успела осесть, и вместо нее чистой водой колыхалось сострадание. Благово вспоминал, как еще совсем недавно видел Кутузова здоровым и бодрым, полным сил, с огоньком интереса в глазах и увлекательной речью на устах, и никак не мог представить себе, чтобы человек, в котором столь ярко играет жизнь, достался бесстрастно-холодной смерти.
Он пытался догадаться, что именно хотел передать Василисе генерал, но догадка всякий раз ускользала, как птица, что вспархивает прямо из-под ног. И под конец Иван Антонович отправился обратно, так и не найдя для себя ответа на вопрос, как могли бы прозвучать последние слова Кутузова.
LI
«…Любовь без прощения – все равно что дерево без листьев: жизни в нем нет, и деревом его не назовешь…»
Читая письма мужа из-под Очакова, Василиса не должна была бы испытывать беспокойства: осада все тянулась, боевых действий не ожидалось. Однако неизъяснимое предчувствие держало ее душу, точно в клещах, и когда через пару дней после Успения Богородицы к ним в дом с утра постучался взволнованный незнакомец, у нее захолонуло сердце.
