Истощение времени (сборник) - Владимир Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Букварю стало неловко за высказанные им обидные слова, и, чтобы смягчить их, он начал говорить о категориях общих:
– Помнишь, мы толковали о физиологии? Я тоже за многоцветие человека. Только за многоцветие красок ярких, радужных и чистых. Без клякс. Я согласен, в человеке два начала, и все же в наши дни уже нельзя спекулировать физиологией, оправдывать ею…
– Это меня не волнует, – сказал Виталий.
– А что тебя волнует?
– Ничто не волнует.
Букварь засопел, подошел к своей кровати, вытащил из-под нее чемодан, открыл его и начал копаться в нем рассеянно, забыв, зачем он его открыл.
Он был расстроен, и не из-за последней фразы Виталия, а из-за того, что так и не сумел ничего передать Виталию. Он ругал себя за косноязычие, за дурацкие мозги, всегда в самые важные моменты подсказывающие ему не свои собственные слова, простые и естественные, а чужие, повторяющиеся сотни раз, затасканные, поучающие, а потому неубедительные. Еще он подумал, вообще, наверное, нельзя найти такие слова, которые передали бы все, что было в нем после вчерашнего дня. Но эта мысль не успокоила его, а, наоборот, расстроила еще больше.
Руки Букваря отыскали две фотографии – Кошурникова и Фиделя, – принадлежавшие когда-то Кешке. Букварь подошел к простенку между двумя окнами и демонстративно повесил недалеко от кровати Виталия обе фотографии.
Он обернулся и увидел, как зашевелились красные оттопыренные уши Спиркина, как поднялось с подушки мраморное лицо, как обрадованно захлопали короткие ресницы.
– Букварь! Бродяга! Явился! Где ж ты был?
Спиркин соскочил с кровати, сунул ноги в зеленые штаны и, подтягивая их, сообщил:
– А мы уж тут переволновались. К Зойке бегали. И она волновалась. Ты бы хоть предупредил. Я с трудом, но заснул. А Виталий, видишь, совсем не ложился…
Виталий, как будто его вывели из себя слова Спиркина, как будто они уличили его в чем-то постыдном, захлопнул книгу, встал, и его баскетбольные ноги четко прошагали к дверям.
Спиркин покосился на Букваря и пожал плечами.
44– Букварь, ты, говорят, ездил в Абакан?
– Да, Зойк, ездил.
– Иди, пообщаемся.
– Я, Зойк, на одну минуту. Нам нужно на дальний объект.
– Ну валяй, проваливай. У меня тоже одна минута. Мне Ольга все рассказала.
– Что все?
– Все. Про соленый арбуз.
– А-а… Он оказался вкусным, ты не знаешь?
– Она хвалила.
– Ну ладно. Я тебя найду после работы.
– Попробуй. Если меня не найдут другие. Да, Букварь, ты знаешь, мои парни сделали мне гимнастический обруч. Шикарный. Я уже кручу. Хочешь, я тебя обучу хула-хупу?
– Какие парни?
– Ну вот, какие? Мои. Что у меня, мало парней? Вагон и маленькая тачка! Только махни флажком! Ну, я пошла.
– Я тебя найду.
– Вот уж я тебя не понимаю!
– А я из маленькой тачки.
Точеные коричневые ноги оттопали за угол приземистого склада. Брюкам серо-синего комбинезона, обуженным и укороченным, ничего не стоило показаться на пляже. Они прошуршали, проявили тугие бедра, научившиеся крутить алюминиевый обруч.
Букварь почесал нос и пошел на дальний объект. Дорога на дальний объект проходила совсем не у столовой, а Букварь оказался у столовой. Из хлопающей двери вываливались последние парни и девчата, вываливались добрые и молчаливые, как и полагается после принятия пищи.
Букварь ждал Ольгу. Он уже привык ждать ее здесь и смотреть на хлопающую дверь, обитую рыжим заменителем кожи.
Ольга вышла с девчатами, и была среди них Даша. Букварь видел Ольгу три секунды, и потом она ушла за желтый облезлый бок столовой, недокормленный штукатуркой.
Ольга Букваря не заметила, как не замечала и раньше в эти утренние секунды. Букварь стоял под елью и думал о том, что сейчас на работе во всем и во всех будет видеть Ольгу и будет вспоминать, как она шла из столовой и как смеялась, рассказывая что-то Даше. Он увидит снова ее медового цвета глаза, ее пальцы, тонкие и длинные. И он станет ждать завтрашнего утра, чтобы опять прийти к столовой и снова молча стоять под елью.
«Надо будет сегодня же поговорить с Зойкой, – подумал Букварь. – Надо сказать ей обо всем честно…»
Он шагнул, щуря глаза от солнца, расстегивая на ходу рубашку. Он вспомнил, что три раза уже давал себе обещание поговорить с Зойкой и вот теперь опять обещание. Он снова потер нос и понял, что и сегодня разговор не состоится. «А может, он и вовсе не нужен?..»
Может, и вовсе не нужен такой разговор. Потому что… Потому что Букварь понимает: после него конец их дружбе, конец их вечерним прогулкам, конец толкотне танцев и Зойкиным взглядам, теплым и смешливым. Конец отношениям, без которых ему трудно представить теперь свою жизнь и о причинах которых он старался не думать…
Спиркин работал по пояс голый, и на его коричневых, отполированных плечах висела желтая стружка. Виталий курил, насвистывал иногда ломаные мелодии, небрежно таскал пилу, волочил ее по свеженастланным доскам и не замечал Букваря.
«Зойке стоит рассказать о вчерашнем, – подумал Букварь. – О Шушенском и Абакане». Потом он представил, как Зойка будет слушать его, зевать, вертеть головой и как скажет она на самом интересном месте: «Да, ты знаешь, вчера такой детектив показывали!..»
Виталий не замечал Букваря и во время обеда и во время ужина. Они сидели за одним столом, но Букварь значил для Виталия, видимо, не больше, чем солонка или треснувшая банка с перцем. Глаза у Виталия были печальные и словно бы жалели мир, людей, имевших несчастье заселить его, капусту, попавшую в щи, и корову, чье мясо варилось в котлах столовой.
На занятия к Макогону Виталий опять не пошел, и Букварь не стал уговаривать его. Он сидел рядом со Спиркиным, слушал все внимательно, с интересом и водил глазами за указкой Макогона. Указка эта была родной сестрой шушенской указки, двигавшейся в руках Марьи Григорьевны. Детство свое они, наверное, провели в одном детском саду, на одном дереве и о многом успели переговорить своими листьями.
Зойки у крыльца не было, и Букварь поплелся к женскому общежитию. Он увидел издали Зойку, крутившую обруч, и мальчишек, глазевших на нее.
– Вот видишь! – сказала Зойка.
Обруч, серебристый и легкий, летал у Зойкиной талии. Он был счастлив. Если бы он мог звучать, он бы фыркал и смеялся от удовольствия. Он крутился вокруг рыжей кофты и, когда уставал, спускался к бедрам. Ему нравилось облетать бедра, танцующие, обтянутые брюками, короткими и узкими. Он взлетал, отдышавшись, вверх и мелькал у рыжей кофты. Он не имел к Зойке никакого отношения. Он жил и летал сам по себе. Зойка стояла небрежно, без всякого напряжения, согнув руки в локтях и покачиваясь чуть-чуть. Лицо ее светилось и говорило: «Теперь-то вы видите, какая я красивая и изящная, теперь-то вы понимаете, какое у меня красивое и гибкое тело. А вы говорите, Брижит Бардо! А вы говорите, Ленка Перфилова с разъезда Щетинкина!..»
Мальчишки стояли, огорошенные полетом серебристого обруча, смотрели на Зойку заискивающе и не отпускали по ее адресу едких, неуважительных словечек.
– Хочешь попробовать? – спросила Зойка.
– Давай, – сказал Букварь.
Обруч сделал нервное, падающее движение, рванулся на колени Букваря и, не обратив внимания на неуклюжие ноги, судорожно пытавшиеся задержать его, свалился на землю. Букварь попробовал приручить обруч еще раз и еще, и для мальчишек наступили веселые секунды.
– Он же инвалид! У него в кармане пенсионная книжка!
– Дядь, ты инвалид!
– Просто ему нужен обруч с бочки!
– Инвалид, инвалид, у него живот болит!..
– Ладно вы, зародыши! – цыкнула Зойка. – Катитесь подальше. Собирайте металлолом. Пейте перед обедом рыбий жир. Это же мастер спорта по боксу. Не может же он сразу научиться такой ерунде.
– Да, – подтвердил Букварь, – сразу не научишься.
– Пойдем, Букварь, прошвырнемся.
– Ага, – сказал Букварь, – пойдем. Можно к стадиону.
Серебристый обруч успокоился на рыжем плече. Он покачивался легко и красиво, приспособившись к Зойкиным движениям. Она шла своей обычной, танцующей походкой, и все на улицах, улыбаясь, смотрели на Зойку. Танцевали Зойкины руки, бедра, ноги, плечи, грудь, глаза, и алюминиевый обруч тоже танцевал, покачиваясь. И в этом танце Зойкиного тела не было ничего пошлого, постыдного, все было легко и красиво, женственно, подчинено какому-то ликующему ритму, заставляющему прохожих и Букваря любоваться Зойкой и улыбаться ей. Зойкины глаза светились, пухлые губы двигались, словно пели что-то радостное, брызжущее: «Посмотрите на меня. Вы теперь понимаете, как здорово смотреть на меня? Вы чувствуете, что такое красота и радость? Улыбнитесь. Я хочу, чтобы все улыбались…»
– Наверное, – сказал Букварь, – у меня ничего не получится с этим обручем.
– Ну уж конечно. Это так просто!
– Тебе просто. Ты крутишь, как жонглер.
– Как я, ты, конечно, не сможешь. Я же все-таки выросла в цирке. А вообще научиться легко.
