Истощение времени (сборник) - Владимир Орлов

– Скажу.

– Я не обижаюсь, Букварь, ты для меня сейчас самый большой друг, но… Я пойду. До вечера, Букварь…

– Ну, иди…

«Ты уходишь. Уходят твои глаза, твоя улыбка, и твои слезы, и твои смоляные теплые волосы. Ты уходишь, а мне ждать теперь вечера, мне ждать теперь всю жизнь.

Ты уходишь, а я тебе снова ничего не сказал. Я не сказал, что я тебя люблю. Надо ждать. Я терпеливый. Я дождусь. Я тебя люблю, Оленька.

Это знают все. И лохматые Саяны, и рельсы, наваленные в степи, и шатры моего Суздаля, и это смеющееся, подмигивающее мне солнце. Они знают и радуются вместе со мной. Тому, что я люблю. Тебя.

Мне ничего не стоит подарить тебе вот эту колючую сопку, или хрустальную кизирскую воду, или белую звезду из ковша Большой Медведицы. Мне ничего не стоит… Я говорю ерунду? Нет, это не ерунда!

Ты уходишь. Уходят твои глаза, печальные и веселые, и твои теплые волосы. Ты уходишь.

Но ты не сможешь уйти от меня…»

Спиркин где-то раздобыл красный флаг.

Флаг был старый, выцветший, и Спиркин спрятал его под подушкой от надоевших острот Виталия. Утром он вытащил флаг, старательно отгладил его, хотел нести в руке, но застеснялся и сунул под мышку. Букварь шагал с ним рядом, видел сосредоточенное и серьезное лицо, чувствовал, что Спиркин волнуется, точно так же, как и сам он, Букварь, и как, наверное, все остальные в бригаде.

Ребята уже стояли у конторы, курили и ждали Макогона.

– Это у тебя чего? – спросил Ромка Массальский.

– Пригодится, – буркнул Спиркин.

Макогон вынырнул из двери конторы, сказал: «Пошли», махнул рукой и зашагал впереди ребят. Руки свои он держал в карманах синей куртки, снова вытягивал шею по-гусиному, шевелил губами и сдержанно кивал знакомым и незнакомым людям.

На этой тихой, обычно пустой улице, ведущей к насыпи, было неожиданно много людей, они забрели сюда просто так, чтобы посмотреть на бригаду путеукладчиков, они знали уже обо всем. Они стояли и глядели, как глядят болельщики на любимую футбольную команду, выходящую из раздевалки.

Люди стояли у желтых стен общежитий, улыбались и подбрасывали шуточки, а путеукладчики шли степенные и важные, кивали небрежно и суровым выражением лиц своих говорили: «Да, мы те самые, которые…»

– Макогон! Сегодня? Макогон!

– Нет, – бросил на ходу Макогон. – Сегодня не успеем. Сегодня мы проковыряемся со шпалами.

Шпалы лежали у переезда, которого еще не было, и поблескивали на солнце жирными, лоснящимися боками. Макогон сделал резкое, колющее движение рукой, и ребята понимающе закивали. Они научились разбираться в языке его рук. Они стали оркестрантами, читающими взмахи дирижерской палочки. Шпалы надо было таскать на желтую спину насыпи и раскладывать их там на расстоянии шага друг от друга. Потом своей очереди ждали рельсы.

– Креозот, – напомнил Макогон.

Шпалы опускались на ковбоечные плечи, красные, синие, желтые, полосатые и расписанные квадратами, плыли не спеша над насыпью и падали на теплый тубинский гравий. И каждый раз черные пахучие бревна приходилось таскать дальше и дальше.

– Привет, ребята! – сказал Зименко. – Опоздал я к началу. Можно встать с вами?

– Вставай, – улыбнулся Спиркин.

– Спешил, спешил и опоздал…

– Только мы сегодня не будем укладывать.

– Не страшно. Завтра начнем.

– Слушай, ты застегни воротник, – сказал Букварь. – И рукава опусти. А то креозот…

– Ладно, Букварь, – засмеялся Зименко, – я ведь не первый раз…

Шпалы плыли покорные, тихие, готовые годы пролежать на этой невысокой курагинской насыпи. Макогон вытягивал гусиную шею и взмахивал дирижерской палочкой. Шпалы плыли и падали с почерневших ковбоечных плеч.

Букварь шагал, щурил глаза и не мог разобрать, кто это стоит там за насыпью, у коричневого сарайчика, изображавшего контору станции. А у сарайчика собрались командиры поезда, прорабы и мастера, сам начальник поезда Чупров и даже работники бухгалтерии. Они стояли молча, просто любопытствуя, думая каждый о своем.

Чупров вытирал пот, пыхтел и вспоминал свои молодые годы. Ему очень хотелось потаскать сейчас с ребятами эти черные, жирные шпалы, но он думал о том, что если он начнет таскать, то через две минуты придется лезть в карманы за таблетками валидола, пузырьками валокордина и прочей гадостью.

Еще Чупров думал о том, что ему здорово влетит от начальника строительства. Наверное, ему влетит, ему даже влепят выговор. Он не имел права разрешать укладку путей руками. Есть путеукладчики, краны и всякие другие машины, которым ничего не стоит опускать на насыпь звенья, похожие на длинные лестницы. Надо было ждать, когда рельсы доползут от Минусинска до Тубы, когда построят мост через Тубу и когда все эти хитрые машины на своих колесах доберутся до Курагина. Надо было ждать год или два. А Чупров уже не мог ждать.

Для разговора с начальником строительства Чупров приготовил массу доводов, и среди них были такие. У нас есть паровозы, они сейчас спят, мы уложим километра три путей, поставим на рельсы паровозы, и они станут бегать, будут каждое утро развозить народ на объекты. А потом можно будет перебросить на барже по Тубе этот самый не знающий человеческой усталости, не имеющий о ней никакого представления, этот чертов путеукладчик, и у него уже будет плацдарм для всяких рекордов на насыпи.

Был и еще один довод, и его Чупров считал самым важным. Просто он хорошо знал начальника строительства, знал, как он любит укладку путей.

На стройке много работ, и все они главные, и без труда плотников, землекопов, лесорубов, экскаваторщиков, каменщиков ничего не получится, не застучат вагонные колеса по стыкам серебряных рельсов. Но укладка путей – работа особая. Когда идет укладка – работает сборочный цех стройки, и все гвозди, вбитые в стены первых таежных домов, деревья, сваленные на сопках, камни, уложенные на полотно тракта, жадные поклоны экскаваторов, спешка самосвалов на кизирских берегах, все радости и огорчения людей воплощаются в стальную дорогу, которой лежать века и держать на своих плечах тысячи составов с углем, рудой и саянским лесом.

Чупров соскучился, изголодался по укладке путей, он понимал, что и другие в его поезде изголодались тоже, и он разрешил. Он хотел, чтобы все, кто собрался в Саянах, увидели, ради чего они живут здесь, поняли смысл труда и ощутили праздничность его.

«Ну и пусть, – подумал Чупров, – пусть выговор. Черт с ним!»

Рука его забралась в карман, нащупала жестянку с валидолом и как-то нерешительно потянула вверх белую таблетку. Чупров смущенно оглянулся, но никто не заметил движения его руки, все смотрели молча на насыпь и на крепких неторопливых парней.

Букварь так и не разобрал, кто стоял у коричневого сарайчика, но он знал, о чем думали сейчас эти люди, он испытывал те же чувства, что испытывали они.

– Спиркин, – шепнул Букварь, – а где твой флаг?

– Погоди, – сказал Спиркин. – Видишь?

– Чего?

– Нет, не там. Понял?

– Ах, там…

По насыпи шел Виталий. Он шел медленно, засунув руки в карманы брюк, поглядывал на небо и на сопки, словно прогуливался, словно здесь, на насыпи, можно было найти повод для пары хороших усталых острот.

– Понял? – зашептал Спиркин.

– Ну, и чем я могу помочь? – спросил Виталий.

– Ты ничем не можешь помочь! – рассердился Спиркин. – Ты пижон! Ты не ходил на курсы…

– Погоди, Спиркин, – сказал Букварь, – не шуми. Я тебе покажу, Виталий. Только надо было бы кепку. А то креозот…

– Ничего, старик, я повяжу платок…

Он достал платок, яркий и чистый, стал повязывать его, и Букварь увидел, как у него дрожат пальцы. И он понял, чего стоили Виталию его небрежная походка, эти шаги по насыпи и усталое, равнодушное выражение лица.

– Ничего, – улыбнулся Букварь, – у тебя получится… у тебя пойдет…

Шпалы плыли терпеливо и медленно, еще час, или два, или три накрывали насыпь полосатой шкурой черно-желтой зебры.

– Перекур, – сказал Макогон. – Обеденный перерыв. После обеда начнем рельсы…

Почему-то никто не пошел в столовую. Сняли рукавицы, зашелестели газетными свертками, вытаскивали булки с молоком, бутерброды, яйца, вареную картошку, черемшу и куски колбасы. Жевали молчаливо и деловито, но с жадностью и аппетитом усталых людей. Букварь протянул Виталию очищенный кусок колбасы, а Зименко добавил картошки. Виталий отказывался вначале, но потом закивал благодарно и стал макать картошины в горку соли, насыпанную на доске. Спиркин чавкал громко и с удовольствием, и его оттопыренные уши шевелились, стараясь приспособиться к движению быстрых челюстей.

Кто-то заиграл на гитаре, тихо, в четверть гитарного голоса, и зазвучала задумчивая, усталая «Ноченька». Гитару передавали из рук в руки, она бренчала неумело, словно была из подготовительного класса или просто дурачилась. Виталий получил гитару, начал какую-то незнакомую Букварю мелодию и стал напевать тихо, почти шепотом, словно про себя. Букварь вслушивался в слова песни, сумел запомнить: