Ева Луна - Исабель Альенде

Камаль издал жалобный стон побежденного, проглотил то, что оставалось у него во рту, и выронил вторую половину банана. Зулема взяла руками его голову и притянула к своей груди, которая просто поглотила свою жертву с неумолимостью огнедышащего потока лавы, извергающейся из жерла вулкана. Они простояли так некоторое время неподвижно, и лишь ее руки нежно, как-то по-матерински гладили его плечи и спину; когда же он смог наконец поднять голову и посмотреть ей в глаза, выяснилось, что оба уже все для себя решили; теперь же, прерывисто и горячо дыша, они лишь в последний раз пытались победить страсть разумом, взвешивая степень риска той игры, в которую вступали. Как это обычно бывает, страсть одержала верх, и они, обнявшись, пошли в супружескую спальню Риада Халаби. Я шла за ними до самых дверей, но они меня не заметили, — похоже, в тот вечер мне действительно удалось стать невидимой.

Впечатавшись в дверной косяк, я, словно одурманенная, смотрела на них. Никаких чувств я при этом не испытывала; все происходящее меня словно бы не касалось; я не ощущала даже ревности, а наблюдала за ними, как за героями фильма, который показывали мне с заехавшего прямо к нам в дом грузовика. Зулема подвела Камаля прямиком к кровати, обняла и стала целовать лицо и шею; через некоторое время он, опять издав жалобный стон, непроизвольно поднял руки и обнял ее за талию. Она продолжала покрывать его лицо и шею поцелуями, время от времени покусывая его кожу и зализывая укусы языком. При этом она сумела расстегнуть на нем рубашку и несколькими резкими рывками сорвала ее. Он попытался снять с нее тунику, но запутался в складках и предпочел впиться поцелуем в пышную грудь через глубокий вырез. Тем временем она властно развернула его спиной к себе и, продолжая целовать шею и плечи, расстегнула брюки. Я стояла всего в нескольких шагах от него и увидела его мужское достоинство, направленное в мою сторону, твердо и непоколебимо указывавшее на меня. Я поймала себя на мысли, что, раздетый, Камаль выглядит еще более привлекательно, чем в одежде. От его почти женской утонченности не осталось и следа. Его невысокий рост почему-то не наводил на мысль о слабости и хрупкости; точно так же как его гордый нос выделялся на тонком, изящном лице, не уродуя его, так и детородный орган — большой и темный в возбужденном состоянии — не придавал его облику ничего звериного или первобытного. Пораженная этим зрелищем, я, наверное, с минуту не дышала, а когда, чуть не упав в обморок, все же сделала вдох, то у меня из горла едва не вырвался не то страдальческий, не то восторженный стон. Он стоял прямо передо мной, и на какое-то мгновение наши глаза встретились. Его невидящий взгляд прошел сквозь меня, как сквозь прозрачное стекло. К надрывающемуся хору цикад в эти минуты прибавился рев падающей с неба воды: на наш городок обрушился тропический ливень, из-под низких туч зазвучали раскаты грома. Зулема наконец сбросила с себя одежду и предстала во всей своей красоте, белоснежная, словно гипсовая Венера. Контраст между пышными формами этой женщины и стройностью, даже худобой молодого человека просто поразил меня. Камаль тем временем развернулся и одним толчком опрокинул ее на кровать; она издала короткий крик, обхватила его своими полными бедрами и впилась ногтями ему в спину. Он несколько раз дернулся и буквально через минуту словно взорвался с отчаянным полурыком-полустоном. Зулема, естественно, не была готова довольствоваться столь кратким мигом наслаждения; не дав своему возлюбленному ни мгновения передышки, она положила его обмякшее тело на постель, устроила его поудобнее, подложив подушки, и принялась реанимировать его член, причем делала это так настойчиво и сопровождала процедуру такими пылкими словами на своем родном языке, что буквально через несколько минут тот уже был готов к повторному использованию. Камаль откинулся на подушки и словно впал в забытье. Зулема требовала от него ласк до тех пор, пока силы не оставили его совсем; тогда она села на него верхом, почти скрыв его тело под роскошью своих форм, поглотив его зыбучими песками своих бедер, завесив покрывалом своих роскошных волос. Стараниями этой любвеобильной женщины он словно досрочно перенесся в сады Аллаха, где его приветствовали все одалиски пророка. Наконец они оба рухнули на постель и уснули, нежно обнявшись, как двое невинных детей; по крыше дома продолжал барабанить дождь, в патио надрывались цикады, вечер сменялся душной ночью, нет, даже не душной — жаркой, как в полдень.

Я стояла неподвижно до тех пор, пока не стих цокот конских копыт, звеневший у меня в груди. Лишь после этого я, покачиваясь на трясущихся ногах, смогла выйти во двор, остановилась у фонтана в самом центре патио, там, где листва не мешала дождю поливать меня; вода стекала у меня по волосам и насквозь вымочила всю одежду, но не смогла ни ослабить бившую меня дрожь, ни погасить огонь сжигавшей меня лихорадки. Мысленно я пыталась бороться с охватившим меня предчувствием надвигающейся катастрофы. Я старалась убедить себя в том, что молчание может спасти нашу жизнь: ведь если о чем-то не говорить, то этого как бы и не существует; молчание стирает в памяти образы людей и воспоминания об их поступках. Рано или поздно они побледнеют, а затем вовсе сотрутся. Как знать, если мы все сможем сделать вид, что ничего не случилось, то, может быть, это действительно будет забыто. К сожалению, дело было не в нашем молчании. Аромат страсти и похоти распространился по всему дому, пропитав стены, одежду, мебель, просочился в каждую щелочку, в каждую трещинку в полу и потолке; он будоражил растения и животных, разогревал подземные воды и превращал родники в окрестностях Аква-Санты в горячие источники, и само небо над городком пропиталось этим запахом, словно дымом во время пожара. Даже не пытаясь укрыться от дождя, я в отчаянии присела на бортик фонтана.

Наконец стало светать, и испаряющаяся после дождя влага погрузила дворик и весь дом в легкую дымку. Я очнулась и поняла, что просидела несколько часов в полной темноте. Я почувствовала бившую меня дрожь — мое тело физически реагировало на этот всепроникающий, уже несколько дней наполнявший наш дом запах. Пора идти подметать в магазине, подумала я, услышав вдалеке колокольчик молочника, но мысли мыслями, а тело отказывалось меня слушаться. Я даже посмотрела на свои руки, чтобы убедиться, что они за ночь не окаменели. С огромным трудом мне удалось встать, и, перегнувшись через бортик фонтана, я сунула голову под струю воды. Прохлада и сбегающие по плечам струйки чуть взбодрили меня, стряхнув тяжесть почти парализовавшей меня бессонной ночи и смыв образы мужчины и женщины, любивших друг друга на супружеском ложе Риада Халаби. Чтобы попасть в магазин, мне пришлось пройти мимо дверей комнаты Зулемы; я даже не посмотрела в ту сторону: пусть все это окажется сном, слышишь, мама, сделай так, чтобы все это было просто дурным сном. Все утро я провела в магазине за прилавком, даже не высовываясь ни во двор, ни в галерею.

Я лишь напряженно вслушивалась в не нарушаемую ни единым звуком тишину, царившую в той части дома, где находились моя хозяйка и Камаль. В полдень я закрыла магазин, но побоялась выходить из комнат, набитых самыми разными товарами; я нашла себе место среди мешков с зерном и, как могла, устроилась, чтобы провести здесь жаркие часы сиесты. Мне было страшно. Дом словно превратился в какое-то нечестивое животное, похотливо облизывающееся у меня за спиной.

То утро Камаль провел, развлекаясь с Зулемой, затем они вместе позавтракали сладостями и фруктами, а после обеда, в час сиесты, когда Зулема наконец погрузилась в блаженную дремоту, он сложил свои вещи в тот самый картонный чемодан, с которым появился у нас, и тихо, крадучись, как вор, покинул дом через черный ход. Я смотрела ему в спину и думала, что, скорее всего, он сюда уже не вернется.

Зулема проснулась ближе к вечеру, когда в патио вновь застрекотали цикады. Она зашла в «Жемчужину Востока» в одном халате на голое тело, непричесанная, с темными кругами под глазами, со вспухшими, искусанными губами, но счастливая, удовлетворенная и уже потому красивая.

— Закрывай магазин, пойдем, поможешь мне, — распорядилась она.

Мы начали отмывать и проветривать супружескую спальню, застелили кровать свежими простынями и поменяли лепестки в фаянсовых чашах. Все это время Зулема что-то напевала на своем родном языке; арабские песнопения продолжились и на кухне, где она стала готовить ужин: йогуртовый суп, кипе и табуле. После этого я наполнила для нее ванну и добавила в почти горячую воду немного лимонной эссенции. Зулема опустилась в ванну с блаженным вздохом; ее глаза были прикрыты, а на лице блуждала легкая улыбка; кто знает, в какие счастливые воспоминания погрузилась в эту секунду ее душа. Когда вода остыла, Зулема попросила принести ей шкатулку с косметикой; сначала она долго смотрелась в зеркало, явно довольная собой, потом припудрилась, прошлась румянами по щекам, накрасила губы и наложила на веки перламутровые тени. Из ванной она вышла, завернутая в несколько полотенец; сбросив их, она растянулась на кровати и велела, чтобы я сделала ей массаж; полежав немного после этого, она принялась за свои волосы: расчесала их, собрала в узел, затем надела платье с глубоким вырезом.