Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

Полный контраст этому представляла шведская армия. Для самого Карла XII снабжение армии было простой безделицей, поскольку он свято исповедовал принцип: война кормит войну! И в разоренную войной Белоруссию он вступил с запасом пороха и боеприпасов всего на три месяца, всецело полагаясь на огромный обоз генерала Левенгаупта, который двигался из Риги. Еще менее было взято им съестных припасов, которые шведская армия привыкла доставать на местах. Однако если в Польше и Литве мужики еще привозили для продажи в шведский лагерь съестные припасы, то белорусскии крестьянин не только ничего не вез, но и зарывал хлеб в ямы, дабы не достался неприятелю.

И теперь, в 1708 году, шведскую армию вдоль всего пути встречали сожженные или брошенные белорусские деревни, жители которых прятались от врага по дальним хуторам и лесам, в лесах стихийно стали возникать партизанские отряды, нападавшие на шведских фуражиров и отдельных солдат, уклонившихся от большой дороги. А на большой дороге вела скифскую войну русская армия. Так что уже за Минском шведы шли словно по выжженной пустыне, окруженные народной ненавистью. В шведском лагере за ржаной черный сухарь надобно было платить маркитантам золотом. Правда, армейские пекари пекли еще хлеб, обильно подмешивая в него лебеду. Но уже в июне шведская армия безусловно подавилась этим хлебом из лебеды, отчего тысячи солдат стали страдать кровавым поносом. И если Карл XII, вступив после победы под Головчином в Могилев, более чем на месяц задержался в этом городе, то причиной тому были отнюдь не какие-то соображения большой стратегии, а самые простые и вынужденные обстоятельства. Во-первых, можно было подкормить армию в местности, еще не опустошенной войной (после Головчина русские оставили Могилев в крайней спешке и не успели уничтожить там запасы продовольствия) . Во-вторых, надобно было вылечить тысячи больных солдат от дизентерии, поразившей армию. Именно этим, а не только ожиданием обоза Левенгаупта объясняется столь долгая стоянка шведов в Могилеве. Как только местность вокруг Могилева была опустошена, шведский король, не дожидаясь подхода Левенгаупта, перешел Днепр и двинулся из Белоруссии в пределы России, прямо на Смоленск. В сей миг, когда опасность вплотную подошла к русскому коренному рубежу, Петр почел нужным поспешить в действующую армию и самолично возглавить ее, дабы не повторилась путаница и сумятица Головчинской баталии. За Головчино Петр наказал только Репнина и Чамберса, разжаловав их в рядовые солдаты. Наказание то было примерным, так как Петр знал хорошо, что виноваты не только эти два незадачливых генерала, что свою вину несут и Шереметев, и Меншиков, и особенно спесивые наемные иноземцы: Гольц и Генскин, Алларт и Инфланд. Карая Репнина и Чамберса, Петр наказывал тем весь генералитет своей армии и впредь тем сурово предупредил.

Впрочем, до решительной генеральной баталии под Головчином дело все-таки не дошло, вышла там «не игра, а играньице», и Петр был благодарен Шереметеву, сумевшему отвести главные силы армии без особого урона. Потому формально командующим армией оставался фельдмаршал, хотя с приездом царя все решалось прежде всего самим Петром. И снова армия, на этот раз уже по царскому указу, начала отступать к Смоленску. Однако ежели шведы рассчитывали, что, отступив в пределы России, русские перестанут опустошать местность, оставляемую неприятелю, то они жестоко ошибались. Запылали русские города и деревни на Смоленщине, разбегались по лесам русские крестьяне, снова в шведском лагере не стало хватать ни фуража, ни хлеба. На стоянках, чтобы добыть хоть немного съестных запасов, шведы сходили с главной дороги, вдоль которой все было уже сожжено и уничтожено, и шли в дальние деревни, разбрасывая тем самым шведскую армию на отдельные колонны. Так и случилось, что три полка Рооса, отделившись от главных сил, стали в конце августа у деревни Доброе. Русская разведка, поставленная в те дни отменно, вовремя донесла об отряде Рооса, и Петр решил нечаянным нападением разгромить сей удаленный от главных шведских сил регимент и вдохнуть тем надежду и уверенность как в свою полевую армию, так и в своих генералов, заскучавших было после головчинской акции.

Когда на генеральском консилиуме было решено атаковать Рооса, сам царь предложил поставить во главе пешего отряда из восьми батальонов генерал-майора Михайлу Голицына. Князь Михайло был, с одной стороны, польщен царским выбором, а с другой — сразу же высказал сомнение, когда узнал, что командовать конной колонной был назначен генерал Пфлуг.

— Хотя Пфлуг и ученый немец, но в болотах он воевать не приучен, и вот увидите, никакого сикурса моим гренадерам он не окажет!— горячился Голицын. Однако консилиум дал-таки «ученого» немца в помощь неученому русскому. Правда, Голицыну разрешили отобрать наилучшие гренадерские батальоны (в эту кампанию гренадерские роты, бывшие до того в каждом батальоне, были сведены в гренадерские батальоны), и среди последних им был выбран и гренадерский батальон новгородцев. В ночь с 29 на 30 августа поднялся густой и холодный, совсем осенний туман, а от черных болот, расположенных в междуречье Белой и Черной Натопы, туман поднялся даже на холмы, где стояли русские колонны. Михайло Голицын в свои тридцать три года все еще испытывал перед боем то же пьянящее возбуждение и тот же закрадывающийся в душу страх, который впервой испытал еще под Азовом. Тогда он был ранен в ногу острой татарской стрелой. А после Азова был штурм Нотебурга (и снова он был ранен в ту же ногу, но на сей раз шведской пулькой, отчего начал хромать), многие баталии в Польше и Лифляндии. Пора, казалось бы, и привыкнуть встречать каждое сражение, словно обычное рутинное занятие, как делает это, скажем, «ученый» генерал Пфлуг, на толстом, красном лице которого не отражалось ничего, кроме обычной ночной сонливости. Но Голицын всегда был взволнован перед боем, и беспокойство не покидало его до тех пор, пока не раздавался посвист пуль. Тогда леденели сердце и голова, и он принадлежал единому богу войны Марсу. Всей армии был памятен ответ, данный Голицыным Петру, когда тот приказал князю Ми-хайле отступить от стен Нотебурга.

— Передай государю,— гордо ответствовал в тот час Голицын, ведущий свою колонну на последний штурм,— что сейчас я подчиняюсь одному богу!

И ворвался-таки со своими охотниками в шведскую твердыню, переименованную ныне в Ключ-город — Шлиссельбург. Вот и сейчас в голубом семеновском мундире, туго- перепоясанном генеральским шарфом, Михайло Голицын нервничал. Меж тем толстый и флегматичный Пфлуг увесисто восседал на барабане и неторопливо доедал поданную ему денщиком холодную курицу.

— Ну что они там медлят, давно пора начинать! — в какой уже раз вопросил Голицын безучастного немца, когда из густого тумана выросли наконец колеблющиеся очертания двух всадников и сам Петр, а за ним Меншиков спрыгнули с коней.

— С богом, камрады! — с ходу сказал Петр генералам, словно угадывая нетерпеливость Голицына.

Пфлуг, оставивший не без сожаления недоеденную курицу, откозырял на прусский манер (ранее он служил в прусской армии и не мог отвыкнуть от ее порядков), с прежней скукой на лице взобрался на подведенного жеребца и как бы растворился в тумане. Голицын уже собирался было последовать за ним, когда Петр неожиданно притянул его к себе, нагнулся, обнял и троекратно расцеловал.

— С богом, князь Михайло! Чаю, сам ведаешь, сколь потребна армии первая виктория! — Петр перекрестился и легонько подтолкнул Голицына:—Ступай!

— Боюсь, как бы сей Пфлуг не заблудил драгунские полки среди болот,— подошел к Петру озабоченный Меншиков, но Петр словно не слышал, напряженно наблюдая, как голицынские батальоны мерно и ровно спускаются вниз, к переправе через Белую Натопу.

Голицын меж тем уже подскакал к переправе, погладил одной рукой оцарапанную царской щетиной щеку, поправил щегольской белый шарф и привычно стал отдавать приказы, подгонять и распекать отставшие батальоны — словом, занялся делом. А главным в этом деле было не растерять и не перепутать батальоны в том густом тумане, который белым одеялом накрыл пойму Белой и Черной Натопы. И если русские не потерялись в этом тумане, где едва можно было отличить человека от человека, то в этом сказалась не столько даже выучка самого Голицына и его колонновожатых офицеров (которые, правда, были подобраны им с великим тщанием), сколько извечная привычка русского мужика и к темному лесу, и к болотам, и к любой непогоде. Здоровенные гренадеры, неся над головой фузеи, по грудь в воде перешли сначала Белую Натопу, затем в густом тумане проложили гать через болото и вышли к Черной Натопе. Сделали они это споро, со сноровкой и, главное, бесшумно. Ведь они были плоть от плоти того российского крестьянства, которое имело вековую привычку считать леса и болота своими естественными крепостями.