Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там и тут у Арсения Несмелова проскальзывает уважение к красным – слишком малое, чтобы в СССР его сочли за своего, но достаточное, чтобы белоэмигранты глядели на него косо. Вот стихи о Ленине – «Аккумулятор класса»:
Кто говорит, что Ленин умер? Вздор!
Он растворился в классе. Имя – лозунг.
И до сих пор гремят в упор
В аккумулятор собранные грозы.
Тут, конечно, вспоминаются есенинские слова о Ленине: «Он – вы».
Что интересно, позже несмеловский образ подхватит Андрей Вознесенский:
Заряжая ораторски философией вас,
Сам, как аккумулятор, заряжался от масс.
Ещё одна показательная несмеловская строка:
Сам Ленин был нашим врагом!
Из-за всего этого (а также из-за подозрительно лёгкого ухода в Китай) кое-кто в Харбине считал Несмелова агентом Москвы.
Мог ли он вернуться, как Александр Куприн? Думал ли об этом?
Фашист Дозоров, пропагандист Дроздов
Харбинские рассказы Арсения Несмелова уникальны описанием взаимопроникновения русского и китайского. Его внимание привлекает маньчжурский «пиджин» – русско-китайский приграничный жаргон: «бойка» (прислуга – от англ. boy), «полиза» (полиция), «машинка» (мошенник)… Перелешин писал: «Я не подозревал, что он знал столько сложных, многоэтажных, замысловатых ругательств по-русски и по-китайски».
Описывая Китай, Арсений Несмелов использовал образы и мотивы Николая Гумилёва, полемизировал с его «Фарфоровым павильоном»; Гумилёв ведь не был в Китае – а Несмелов прожил здесь более двадцати лет.
В рассказе «Драгоценные камни» главное – не авантюрный сюжет, а сама жизнь русских в Китае. О том же – рассказ «Ламоза» (так называли окитаившихся русских), в котором действует «русский хунхуз».
О русском мальчике, уже не знающем русского языка:
В этом – горе всё твоё таится:
Никогда, как бы ни нудил рок,
С жёлтым морем ты не можешь слиться,
Синеглазый русский ручеёк!
До сих пор тревожных снов рассказы,
Размыкая некое кольцо,
Женщины иной, не узкоглазой
Приближают нежное лицо.
И она, меж мигами немыми,
Вдруг, как вызов скованной судьбе,
Русское тебе прошепчет имя,
Непонятное уже тебе!
Сдержанно-печален несмеловский взгляд на судьбу русской эмиграции:
Мы – не то! Куда б ни выгружала
Буря волчью костромскую рать —
Всё же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать!
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
…Мы – умрём, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
Или:
Сегодня мили и десятки миль,
А завтра сотни, тысячи – завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.
Пойдёмте же! Не возвратится вспять
Тяжёлая ревущая громада.
Зачем рыдать и руки простирать,
Ни призывать, ни проклинать – не надо.
«Его тема, если это тема, а не судьба, – проигрыш, поражение человека», – пишет Илья Фаликов.
Стихами «В затонувшей субмарине» Арсений Несмелов отвечает гумилёвской «Волшебной скрипке»:
Облик рабский, низколобый
Отрыгнёт поэт, отринет:
Несгибаемые души
Не снижают свой полёт.
Но поэтом быть попробуй
В затонувшей субмарине,
Где ладонь свою удушье
На уста твои кладёт.
Эмиграция не стала для него обретённой свободой – скорее той самой «затонувшей субмариной», в которой кончается воздух.
В 1922 году он не ушёл из Владивостока, в 1930-х, после оккупации Маньчжурии японцами, не переехал в интернациональный Шанхай, как сделали многие русские харбинцы. Не потому ли, что Харбин тогда ещё всё-таки оставался полу-Россией?
Японцы, пришедшие в Маньчжурию в 1931-м, годом позже создали здесь «марионеточное», как неизменно подчёркивалось в советских источниках, государство Маньчжоу-Го со столицей в Синьцзине[393]. Вскоре Советский Союз был вынужден на невыгодных для себя условиях продать КВЖД японцам. Проект «Желтороссия», начатый царём в конце XIX века, сворачивался. Во главе Маньчжоу-Го стал Айсиньгёро Пу И[394] – последний император Китая. «Номинально во главе органов маньчжурской власти стояли китайцы. Но на деле им помогали советники, заместители, помощники, консультанты – все только японцы, чаще офицеры или бывшие офицеры. Они и были администрацией Маньчжоу-Го де-факто, – писал Георгий Пермяков. – Правительство возглавлял китаец премьер Чжан Цзинхуэй. Но у него не было никаких прав, кроме бумажных. Истинным премьером был японец Сому Чокан… – генеральный директор Департамента общих дел… Над всем японо-китайским правительством нависало Четвёртое управление Штаба Квантунской армии. Именно это управление и его 39 главных офицеров были истинным правительством 35-миллионного населения Дунбэя[395]».
Русским в Маньчжурии, которых насчитывалось, по разным оценкам, от 100 до 140 тысяч человек, включая советских граждан, пришлось непросто.
В 1934 году появилось Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (БРЭМ), нечто вроде русской администрации под контролем японцев. В БРЭМе были учтены все русские, на тот момент жившие в Маньчжоу-Го. «Членство в БРЭМе стало обязательным, без карточки БРЭМа нельзя было получить работу, визу и ездить по стране. Даже заставляли носить эмигрантские значки на груди в виде бело-сине-красного флажка, – писал Георгий Пермяков. – В начальники БРЭМа японцы назначали только бывших русских генералов-японофилов». При последних состояли японские советники.
В Китае рушится система русского образования. Русские теряют работу, уезжают – в Тяньцзинь, Пекин, Шанхай, Европу… Многие эмигранты делались «оборонцами», не принимая «ниппонской» (теперь под страхом наказания нужно было писать «Ниппон» и «ниппонцы») оккупации, начинали с симпатией смотреть на СССР, думали о возвращении на родину, обращались в советское консульство за визой и гражданством… В 1942 году эмигранты отметили семисотлетие разгрома немецких «псов-рыцарей» на Чудском озере. Был, разумеется, и другой лагерь – «пораженцев», убеждённых антикоммунистов.
Многие перебрались в международный многоязычный Шанхай – «восточный Париж», «жёлтый Вавилон», открытый порт, где иностранцы свободно селились в особых кварталах – сеттльментах. К 1937 году русских здесь собралось до 25 тысяч. В Шанхае жили такие звёзды, как певец Вертинский и джазмен Лундстрем[396]. Выходили газета «Шанхайская заря», литературные журналы «Прожектор» и «Парус». Появились русские школы, радиостанция, театры. С середины 1930-х годов здесь служил
