Кукольник - Генри Олди

— Я понял, Адольф Фридрихович! — Если граф что-то и понял, так лишь одно: он выпустил из бутылки злого гения, который сейчас заговорит всех насмерть. — Значит, шансы есть…

— И они велики! Почти все комбинации распадаются в процессе созревания половых клеток, и при объединении яйцеклетки и сперматозоида формируются новые сочетания. Данная пересортировка и рекомбинация генов имеют для нас совершенно особое значение…

— Вы, профессор, великий человек, — вздохнул Лючано, поднимаясь из кресла. — Когда в вашем центре наконец найдут способ скрестить вас с молоденькой красоткой-вудуни так, чтобы новорожденный Пемба Штильнер ухватил за хвост ближайшего Лоа, вам поставят памятник. В бронзе, во дворе центра. Рядом поставят памятник Аркадию Викторовичу, из чистого золота, и по заслугам. А меня в «Грядущем» не изобразят даже в виде карикатуры, углем на белой стене. Поэтому, с вашего позволения, господа, я откланяюсь.

— Вы не обиделись, голубчик? — с отеческой заботой спросил граф.

— Ни капельки.

Лючано хотел добавить, что и сам бы не возражал, унаследуй его сын физиологические особенности брамайнов или вехденов, что даже женился бы ради этого на какой-нибудь привлекательной энергетке…

Потом вспомнил, что холост, жены не имеет, а детей не любит, и вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

— Плутуешь!

— А вот и нет!

— А я тебе в лоб дам!

— Не дашь!

— Дам!

Задержавшись у кустов сирени, распространявших по всему двору запах, способный свести с ума, Лючано смотрел, как трое его подопечных играют в «пристенок» возле сарая. Лидировал, конечно, Степашка — самый старший, самый сообразительный и, чего греха таить, самый талантливый, он легко справлялся хоть с конопатым увальнем Никитой, хоть с белобрысой егозой Анютой.

За истекшие три года сын кузнеца Оселкова, выходец из скита йонарей, сильно изменился. Ушла затравленность, забитость, исчез страх перед самим собой, проклятым сатаненышем, перед врожденным «чертовым» даром, причиной всех бед и злосчастий. В Мальцовке из Степашки вырастал обстоятельный, деловитый, себе на уме мужичок, который ко всякому полезному делу относится с уважением: хоть на театре играть, хоть котлы на речке песком чистить.

Вот и сейчас: вряд ли Степашка увлекся бы азартной игрой в «пристенок», рискуя просадить случайный грошик, если бы в игре, помимо денежного интереса, не крылось явной пользы для будущего «Вертепа».

— Ан я сам тебе в лоб!

— Не надо в лоб… — попросила Анюта трогательным, дрожащим голоском.

И грозные парни сдались. Драться им, честно говоря, не хотелось, а хотелось играть да еще распускать веером павлиньи хвосты перед девчонкой, обещавшей в будущем стать первой сердцеедкой в здешних краях.

Анюту, по «душевым письмам» — Анну Зеленчак, крепостную, сироту, живущую «в приймах» у бабки Катерины, выторговали в деревне Малые Кузьмаки позапрошлым летом. Зубами, можно сказать, выгрызли. Обнаружив у егозы зачаточные способности к невропастии, Лючано столкнулся с категорическим нежеланием хозяина, помещика Кривоноса, продавать девчонку.

Нет, и все.

«А если мы предложим вам, Петр Федорович…»

Ни за какие деньги.

«А если…»

Гуляйте, сударь, лесом, привет его сиятельству.

Трактирщик Гурьян, всезнайка и болтун, тайком разъяснил Лючано причину упрямства самодура. Кривонос с «жидких усов» любил портить девок, но, во-первых, совсем молоденьких, едва вошедших в возраст, а, во-вторых, не всяких девок, а тех, кто вырос у него на глазах. Устраивая детские смотрины, помещик безошибочно присматривал среди крепостных жертву лет десяти — и потом года три-четыре ждал, предвкушая удовольствие. Ходил кругами, пыхтел, сладкие сны видел. Предупреждал: берегите яблочко от червячка, не то запорю на конюшне.

Что ж, берегли.

Знали: запорет и глазом не моргнет.

Наконец яблочко дозревало, бочок наливался красненьким, дело ладилось добром или делалось силой, и бедолага, утирая слезы, шла замуж — за кого укажет добрый «батенька» Кривонос. Указывал он обычно на вдовцов или бобылей.

Анюту любитель малолеток готовил для себя уже два года — и срок близился. Пришлось вмешаться графу Мальцову, и вмешаться способом особенным, офицерским, как сказал граф. Напросившись к помещику в гости на именины, Аркадий Викторович сел играть с ним в вист и проявил небывалое карточное умение. На взгляд Лючано, оно граничило с шулерством, если можно вообразить себе шулера с трясущимися руками. Затем граф денек покочевряжился и согласился простить Кривоносу несуразно большой «долг чести».

В обмен на пустяк — белобрысую Анюту.

Зато с конопатым Никитой никаких проблем не возникло. Никиту нашли легко, а купили и того легче — за десять целковых. Родители, вольные, но бедные смолокуры, еще в пояс кланялись, предлагали и дочь, козу-дерезу, за сущие копейки продать. Лючано отказался: для «Вертепа» младшая сестра Никиты была бесполезна.

— Вот, зырь, я бью грош…

— А я беру пучок.

— Ну, бери…

В «пристенок» играли по правилам простым и доступным любому желающему — были бы деньги. Первый игрок ударял монеткой по стене, монетка отлетала и падала на землю. Следующий игрок старался, чтобы его денежка упала как можно ближе к первой. Затем мерялось расстояние между «битками»: если, поставив на свою монету большой палец, игрок дотягивался мизинцем до чужой, он забирал добычу себе.

Если нет, следующий игрок получал шанс выиграть обе монеты.

Сложность заключалась в особом способе удара. Взяв грош или алтын двумя пальцами, большим и указательным, игрок прижимал тыльную сторону ладони к стене. Затем, не отрывая ладони, резко бил ребром монеты о стену — так, чтобы грош летел параллельно земле, не кувыркаясь.

А главную, невидимую посторонним сложность придумал Лючано. Помня годы ученичества у маэстро Карла, он старался любую, самую пустячную забаву превращать в тренировку для юных невропастов. Главное, чтобы перед игрой они не забывали давать друг дружке троекратное согласие на вмешательство.

Остальное — дело техники.

Например, сейчас тот, кто делал коррекцию действий бьющего игрока, помогая ему выиграть монетку, имел долю в выигрыше.

— Плутуешь! Я бью, а ты не курек… не крек… не кукуречишь!

— Корректируешь, балда!

— Никиша, он курректирит… я ж чую, право слово…

— Врешь! Чего ж я тады мимо шибаю!

— Ты такой косорукий, что тебя хоть Злодей корректируй, все мимо!…

— А в лоб?!

Лючано нахмурился, скорее демонстрируя обиду, нежели обижаясь по-настоящему. Кличку «Злодей» сорванцы прилепили ему сразу, еще до того, как он попытался объяснить им смысл прозвища «Тарталья». Для этого имелись свои, особые причины, о которых и хотелось бы не думать, да не выходило.

— В лоб не надо, — выходя из-за сирени, повторил он Анютину просьбу. Только совсем другим тоном, от которого драчун Никита скукожился, усох и стал носком башмака ковырять землю. — Еще раз услышу про лоб, поставлю коленями на горох.

Местной пытке для оболтусов его выучила ключница Матрена.

— Давай, я покажу. Никита, бей монеткой!

Конопатый буян занял исходную позицию.

— Стоп! А разрешение мне кто давать будет? Господь Иона?

— Даю, даю, даю! — скороговоркой пробормотал Никита, подпрыгивая от нетерпения. Он хотел как можно скорее доказать врединам Степашке с Анютой, что он не косорукий и что если его будет вести сам Злодей, то он всем покажет, хвоста накрутит и деньги отберет.

И с паном директором, как в глаза звали Лючано будущие кукольники «Вертепа», честно барышом поделится.

Взяв Никитин пучок моторика, Тарталья наскоро откорректировал общую координацию движений. Снял лишнее волнение, закольцевав импульсы; расслабил запястье. «Следи! — не глядя, мотнул он головой в адрес Степашки. — Следи и учись, пока я жив! Не руку ему толкай, руку он сам поставит, а с глазомером работай! И не куклу под себя перекраивай, а себя под куклу! Бери, что есть, и пользуйся, да с умом! — тогда и он твоим умом воспользуется…»

Разумеется, йонарь-изгнанник воспринимал не его тираду, не прямой смысл слов или содержание мыслей, поскольку невропаст — не телепат. Восприятие здесь строилось в чем-то тоньше, в чем-то — грубее; совсем иначе, чем мог бы представить себе человек, не имеющий практического понятия о невропастии.

Но Тарталья помнил по собственному опыту ученичества: результат имел место.

А, значит, все в порядке.

— И-эх!

Грошик ударился о стенку, отскочил и упал на Анютину монетку.

Теперь Анюта должна была Никите вдвое.

— Вот так бы рысака на бегах кукуречить, — мечтательно произнес конопатый, ухмыляясь от уха до уха. Он был не жаден, но скуповат, и выигрыш привел Никиту в наилучшее расположение духа. — Рысак бежит, ты его кректишь, он первым приходит, и тебе деньжищ сыплют — полную шапку!