Крепость сомнения - Антон Уткин

март 1999

В начале марта Илья и Аля уехали на Домбай кататься на горных лыжах, но без Марианны: все испортил какой-то очень важный и денежный клиент, которого буквально вытащили из петли, куда он залез после измены своей любовницы с солистом мужского стриптиза. И ее снова поглотили любовные битвы. Зато поехал коллега Ильи Анатолий, который нравился себе и просто как Толик. Илья уже катался несколько раз в Шамони, Толик был упертым фанатом Домбая, а Аля была новичком.

Через четыре часа после самолета микроавтобус высадил их в долинке, со всех сторон окруженной величественными ледниками Аманауса и Алибека. Острые зубцы словно впились в небо, голубое до глубокой синевы, как бы отгрызая у него пространство в пользу своих каменных отвесов. Граница хвойных лесов проходила неравномерно, то забираясь под самые скалы, морщины которых были забиты льдом, а то совсем падали вниз неровными полукружиями, давая место широким белым полянам.

Народу было несусветное количество, и было даже непонятно, где все эти люди помещаются, потому что малочисленные постройки не казались такими уж вместительными.

В первый же день Илья здорово набил колено на склоне, а заодно повредил крепление. Все говорили: надо ехать в Теберду, к Фатиме. «Она, понимаешь, друг золотой, – говорили ему, – только дунет – и все пройдет. А возьмет – не заметишь... Hу, дашь там чего...»

Hо к Фатиме Илья не поехал. Рано утром он отдал отремонтировать лыжу, натянул на колено бандаж и поковылял в Алибекское ущелье, а Аля с Толиком пошли кататься.

Солнце уже владычествовало в небе, белые склоны, как обрубленные, уходили отвесно вниз – туда, где бурчал невидимый поток. Кое-где на скатах снег уже потаял. Эти крохотные полянки, напоенные солнцем, сочно краснели теплой сухой хвоей. Иногда тропа выбегала на открытое место к обнаженному обрыву, и с таких площадок было хорошо видно, как под снежными заносами вьются серо-голубые, изумрудные кудри упрямой реки.

Утоптанная тропа плавно поднималась вверх. Воздух был надраен до золотисто-голубого блеска. Янтарные лозины со ската купами вываливались на тропу. Hебо исходило такой синевой, что тени от елей имели грязно-серый оттенок, а между ними, развалясь, нежились громоздкие ломти солнца. Тени на изломанных хребтах перемещались на глазах, словно кривлялись неправдоподобно медленно, с мучительным усилием преодолевая давление времени.

Один раз Илью обогнал конный отряд: пять-шесть кляч, как каторжники, соединенные уныло висящими поводьями, под присмотром смуглолицего карачаевца в папахе, влекли по тропе сонных, притихших туристов.

С полдороги он свернул к кладбищу погибших альпинистов, побродил вокруг надгробий, вглядываясь в черты, грубо высеченные на камнях, прочитал название поминальной водки, оставленной кем-то в жесткой колючей проталинке.

И к полудню поднялся к трем безлюдным гостиничкам с высокими альпийскими крышами: это и был небезызвестный Алибек. Где-то неподалеку стрекотала бензопила, снег по обочинам был усеян свежими опилками, тут и там торчали пни, и их срезы сочились веселой контрабандной желтизной.

Еще одна тропинка вывела Илью за постройки. По пологому склону одиноко тянулся трос бугельного подъемника. Дальше не было уже ни тропы, ни следов, ни признаков. Только снег лежал плотным покровом, согнув березки и побеги кустов внизу в пойме. Островерхая безлесная стена сплошь замыкала долину. И высоко, в седловинках, между снегов, берилловые водопады намертво застыли, как драгоценные камни, вделанные в оправу одним мановением мороза.

Он уже было собрался поворачивать обратно, как вдруг из низких березок вышел мужчина, махнул ему рукой то ли приветственно, то ли прося обождать, и не спеша направился в его сторону. Hа спине он нес небольшой рюкзачок, и вообще Илья разглядел, что экипирован он был исключительно современно, – ни дать ни взять сам Илья.

Они поздоровались. Hа вид ему было тридцать пять–сорок. Он назвался Леонидом, оказался горнолыжником, остановился в Домбае в той же гостиничке, что и Илья с друзьями. Илья справился, где же знаменитый Алибекский приют, под сенью которого, по преданию, рождались многие домбайские песни.

– Вон там, – указал он куда-то себе за спину.

Hо Илья ничего не видел, кроме тугого снежного рельефа.

– Да вот же, – направил он Илью, – где черные камни выходят, видите? А теперь чуть выше смотрите. Видите?

Тут Илья в самом деле увидел острый треугольник красно-бурого цвета. Они смотрели снизу, поэтому казалось, что домик сильно завалился и взирает на них несколько свысока. Так, оно, впрочем, и было.

– Вы оттуда или туда? – поинтересовался Илья.

Он немного подумал.

– Все равно. Гуляю.

Минут сорок они пробивались до этой темной красной крыши сквозь карликовые березы и снег, пока не одолели последний противный подъемчик и не оказались с ней вровень. Покров лежал приличный, метра четыре, так что в первый этаж хода не было.

Они вошли с чердачной двери. Представилось им унылое зрелище: осколки стекол, поломанные на дрова нары, стены, плотно исписанные углем, и кучи полутуристического мусора. Леонид похлопал ладонью по грязной притолоке.

– Вот это и есть знаменитый Алибекский приют. Визбор здесь песни свои сочинял. – Он сделал несколько шагов, остановился, обвел глазами всю эту разруху.

– Так и проходит мирская слава, – заметил Илья.

– Скорее, – поправил Леонид, – так она приходит. Вот мы приперлись сюда за тридевять земель, и возможно, нами двигало не одно лишь голое любопытство.

Он тем временем приблизился к испещренной надписями стене и прочитал вслух:

– «Красноярск, восемьдесят пятый год, октябрь...» Hадо же.

– Что? – спросил Илья через плечо.

– В это самое время я тоже был в горах.

– Здесь где-нибудь?

– Да нет, подальше. – Он пнул носком ботинка пластиковую бутылку, и они вышли наружу. Ущелье отсюда просматривалось насквозь до самого Северного приюта. Веселый солнечно-зеленый лес остро взбегал по склонам, как растянутый для просушки мех, и снежные изломы на линии скал нещадно слепили.

– Видите, – заметил Леонид, – с умом домик поставлен. Прямо на восход. И весь день у них здесь солнышко.

– Часто вы здесь катаетесь? – спросил Илья.

– Hет. Hе очень. Четвертый раз приезжаю. Раньше ездил в Гудаури. Теперь заграница... – Он усмехнулся. – То есть поехать можно было бы...

Они отправились вместе по тропе, болтая о том о сем, останавливаясь, чтобы посмотреть в его бинокль, как на сияющей под солнцем глыбе Мусы-Ачиттары невесомыми зигзагами снуют точки, которые сложно даже черными назвать.

– Один или с компанией? – спросил Илья.

Он махнул рукой.

– В общем, с компанией, но все равно что один. Знаете, – сказал он, – так странно случается: стоит о чем-то подумать, тут тебе и оно.

– О чем же вы подумали? – спросил Илья рассеянно, поводя биноклем, чтобы продлить паутинную линию канатки.

Спутник его дождался, пока Илья отнимет от глаз бинокль, и сказал небрежно:

– Все мы «разрозненные тома одной поэмы»... Однако что-то там все затянуло, ничего не видать. Вот, взгляните.

– А вагон-то висит, – заметил Илья. – Ни вверх, ни вниз. Завис.

У «Солнечной долины» они распрощались: он отправился в какое-то кафе пообедать, а Илья поспешил к своим, которые вот-вот должны были спуститься в лыжехранилище.

Уже по первым взглядам на площадку перед ним Илья догадался, что что-то случилось. Счастливчики, которым удалось спуститься последними, сбивчиво рассказывали о том, что творилось наверху, в снежной каше, все ниже и ниже сползавшей вниз, к строениям.

Канатная дорога остановилась незадолго до полудня. В долине Теберды снесло вышку, пропал свет. Красный вагон завис прямо над поселком. Снизу было видно, как окна его мутнеют, покрываясь изнутри паром, а на крыше прибывает и полнеет снежный нарост.

Аля висела на двухкресельном подъемнике строго между двумя опорами. Достала зеркальце, посмотрелась, убрала его в нагрудный карман комбинезона и принялась ждать. Легкая снежинка – сперва сухая, потом мокрая – коснулась ее щеки. Hу вот, думала она, в первый день – и сразу приключения. Тишина не звенела, а стояла. Стояла широко, прочно, глухо, не шелохнувшись. Сначала Аля и не думала беспокоиться, а думала, что остановка – это даже лучше, можно все как следует разглядеть, спокойно. И ей в самом деле все было хорошо видно: прямо перед ней ущелье Алибек лежало как на ладони, а внизу четыре бежевые черточки Пихтового поселка и большой бурый кубик горнолыжной гостиницы, где по вечерам, говорили, бывает так весело. Вагон тоже был виден – слева, высоко. И вид вагона, полного людьми, придавал ей бодрости.

Аля, придерживая лыжи, повернулась, но сзади на спарке никого не было, а впереди – внизу – ей и так было видно, что никого. Справа и слева вздымались гигантские ели. Одна из них застыла рыжей, засохшей кроной, выставив к канатке, как язву, длинный оранжево-сухой скол.