Князь тумана - Мартин Мозебах

— А вы кто такой?

— Меня зовут Теодор Лернер.

— Член Компании по освоению Медвежьего острова, не так ли? На вас также нет ордера на арест. — (Для ушей доктора Гека это прозвучало как "еще нет ордера".) — Но в заведенном деле упоминаетесь и вы. А вы тоже член Компании по освоению Медвежьего острова?

— Моя фамилия Гек. Я директор Берлинского зоопарка.

Госпожа Ганхауз вставила умоляющим тоном:

— С этим господином мы познакомились случайно, как попутчики.

— Ну, тогда счастливого вам пути, господин директор! И будьте впредь поосторожнее со случайными знакомствами.

Последнее замечание столь корректного до сих пор комиссара шло вразрез со всеми предписанными правилами, и, очутившись в Полицейском управлении, госпожа Ганхауз и господин Лернер выразили против него резкий протест.

Уже сидя в поезде, на обратном пути во Франкфурт, госпожа Ганхауз спросила:

— Вы заметили, каким взглядом нас проводил доктор Гек?

— Нет, у меня не хватило мужества обернуться.

"Одно бы интересно узнать, — размышляла госпожа Ганхауз, — задумал ли Шолто продажу не принадлежащей ему Компании по освоению Медвежьего острова еще тогда, на банкете? Был ли господин коммерции советник Геберт-Цан (или мистер Габбертсон, как называл его Шолто), якобы передавший Александру пятьдесят тысяч марок первоначального взноса, обманутым или же сам каким-то образом принимал участие в плане Шолто? Хотел ли Александр надуть только Лернера и свою матушку или собирался обмануть самого Шолто? И еще: состоялась ли тогда вообще какая-то сделка? Уж не Шолто ли натравил на меня полицию?"

— Если Александр присвоил себе взнос Габбертсона, то Шолто нечем возвращать эти деньги. Но не станет же такой опытный человек, как Габбертсон, покупать несуществующую фирму? А может быть, Александр присвоил себе только часть денег? И потом, быть может, он знает, где находится Шолто? Нет, я окончательно запуталась! Слишком много неясностей. И еще, Теодор, скажите, что вы думаете насчет доктора Гека?

— О докторе Геке можно не беспокоиться. Больше мы его никогда не увидим.

37. Госпожа Ганхауз делает рокировку

Бегство, внезапный отъезд, после которого она залегала на дно, — все эти жизненные ситуации в терминологии госпожи Ганхауз назывались рокировкой, этот шахматный ход позволяет осажденному со всех сторон королю, который не покидал своего первоначального поля, поменяться местами с ладьей, занимающей угловое поле шахматной доски. Это выражение позволяло ей внести в хаос видимость упорядоченности, представить его как нечто правильное и продуманное. В той шахматной партии, какой была ее жизнь, госпожа Ганхауз выступала как королева, и здесь, в отличие от партий, которые разыгрывались посетителями "Пиковой дамы", рокировки разрешалось производить столько раз, сколько захочешь. Как знать, может быть, даже собственную смерть госпожа Ганхауз рассматривала как очередную рокировку?

Отъезд Лернера из отеля "Монополь" с оставлением чемоданов был произведен под ее руководством после тщательной подготовки. Чемоданы были пустыми, так как все, что в них лежало, Лернер предварительно вынес из гостиницы по частям (например, надевая по две рубашки одна на другую). Проходя через вестибюль в последний раз, он, следуя указанию своей наставницы, остановился возле стойки администратора и обратился к тому с настоятельной просьбой непременно сказать господину, с которым у него ровно в три часа назначена здесь встреча, чтобы тот его дождался, так как, возможно, он задержится на несколько минут. Это была его прощальная речь в доме, в котором он провел несколько волнующих недель. Память о "Монополе" он сохранил на всю жизнь, образ этого отеля неизменно всплывал перед ним, когда он жевал свежую булочку: вместе с ней возникал грохот печных заслонок, горячие испарения и дрожжевой запах, доносившийся со двора.

В мансардной комнатке доходного дома, расположенного в западной части города, к тому времени как он в ней поселился, уже находились все его вещи: одежда, деловые бумаги и конверты с черновиками писем. Умудренная опытом, госпожа Ганхауз постаралась устроиться по приличному адресу, по которому невозможно было догадаться о том, насколько убого это жилище. В соседней комнатушке ютилась среди нагромождения газетных кип старушка, не желавшая пожертвовать их как макулатуру в утиль, словно надеясь продать когда-нибудь этот хлам за более выгодную цену. Старушка питалась супчиком, который изо дня в день потихоньку варился на малом огне, так что вся мебель, обои и даже штукатурка пропитались его испарениями. Помещение, где жил Лернер, было так мало, что в нем поместилась только кровать да узенький шкаф. От тюремной камеры оно отличалось только рыжевато-коричневым бархатным покрывалом на кровати, навсегда впитавшим в себя запахи множества постояльцев, и черной железной печкой на львиных лапах. Можно ли ее топить? — спрашивал себя Лернер, спокойно валяясь среди дня на кровати в ботинках, так как в этой квартире не было бдительной хозяйки, которой надо было бы опасаться. Заслонка печки стояла открытая. Специальная черная метелка для подметания выпавших из печки углей была покрыта толстой пылью. Неужели даже неживые предметы теряют свои рабочие качества не только оттого, что изнашиваются и ломаются? — удивлялся Лернер, утративший после переезда на эту квартиру всякую способность к чтению газет или более или менее длинного текста, поскольку ни на чем не мог сосредоточиться. Неужели неживые предметы могут умирать и от них остается труп, подобный мумии с продубленной кожей и угасшими глазами? Он вдруг поверил, что печь и метелка от заброшенности утратили былую способность служить человеку. Если разжечь в такой печке огонь, он будет, наверное, гореть, но не греть, словно ее железо превратилось в бесчувственный асбест.

Безумными эти мысли вряд ли можно назвать. Это были скорее порожденные хандрой пустопорожние фантазии, предаваясь которым душа человека, чьи планы перечеркнуты жизнью, упорно отказываясь взглянуть в глаза действительности, сражается с вымышленными противниками и под влиянием негативного настроения позволяет им одержать над собою верх.

Солнце за окном сверкало, словно остановившаяся молния, так что глазам делалось больно смотреть. На улице веял прохладный ветерок, солнечные лучи обжигали. Мир словно бы приоткрылся в своем истинном виде, с него как будто спали теплые завесы, за которыми видны только размытые очертания и рассеянный свет. Солнце превратилось в злую звезду. Может быть, таким светом озарен ад — хлестким, холодным и неизменным? От этого света спасал супчик газетолюбивой старушки, образуя над Лернером защитный купол из съестных запахов. Бывают обстоятельства, когда атмосфера затхлости становится норкой, куда может заползти, как в укрытие, загнанный человек.

""Виллем Баренц" и без капитана найдет дорогу в Арктику!" — услышал вдруг Лернер, как наяву, слова Крокельсена, и они точно впервые по-настоящему дошли до его сознания. "Виллем Баренц" — это корабль-призрак, он — "Летучий голландец". В его непрестанных странствиях, в которые он отправлялся, несмотря на все ухудшающееся состояние, чудилась какая-то бесовская одержимость. Дразня Лернера, "Виллем Баренц" промелькнул перед ним на горизонте. Его вечная команда с маньяком фотографом мистером Грантом оглушительно хохотала, глядя на его переговоры с Крокельсеном.

Лернер повернулся лицом к стенке. На побуревших обоях остались высохшие следы стекавших когда-то капель, они выбелили бумагу и оставили вокруг пятен темно-коричневые полоски. Получилась большая географическая карта, на которой среди высохших равнин тянулись реки, пропадавшие в песке. Жить там было невозможно. Но оказывается, все же нашлись существа, которые как-то устроились в этом пространстве.

Перед носом у Лернера полз муравьишка. Должно быть, он заблудился. Да и куда могли вести эти дороги? На всей бескрайней равнине не было ни одного иглу, где можно было бы укрыться. Но муравей был тут не один. Вот показался второй, выползший из тьмы между стеной и кроватью. Он встретился с первым, столкнулся с ним нос к носу, словно на всем обширном пространстве им негде было разойтись, и побежал прочь. Наверное, муравей не нуждался в компании.

"Может, они слепые?" — подумал Лернер. Тут приползло более крупное насекомое. По сравнению с крошечными муравьями муха казалась слоном. Неуверенно переставляя лапки, она двигалась, как пьяная, словно скоро осень и ей пришло время умереть. При этом верхняя часть ее туловища высоко топорщилась над стеной. Лапки едва прикасались к обоям.

"И как только она держится на стене?" Затем тихо наблюдавший за ней Лернер обнаружил, что ковыляющая по стене муха и впрямь мертва. Ее тащили на себе два совсем крошечных муравейчика. Они никак не могли достигнуть согласия относительно места назначения, куда нужно было доставить их общую ношу, которая по росту и весу во много раз превосходила своих носильщиков. Каждый дергал муху в свою сторону. Вместо того чтобы объединить усилия, они дрались за муху, и ни один ее не отпускал. Без них она провалилась бы в темную бездну, такую глубокую, как расстояние от Земли до Луны. Временами то один, то другой муравей, делая передышку, повисал на мухе и волочился следом. Неудивительно, что Лернеру муха показалась живой. Воля, заключенная в двух крошечных тельцах, не могла вызвать у мухи жужжания или выжать из нее какую-то каплю, не могли они и заставить ее быстро-быстро замахать жесткими крылышками, но они могли победить силу тяжести и затащить муху под самый потолок, туда, где кончались обои и где ее ждала укромная трещина, в которую она поднималась точно на своих ногах.