Князь тумана - Мартин Мозебах

38. Унилатеральная сирена

Оказалось, что русский посол — не посол, но Теодор Лернер уже так долго прожил в обществе госпожи Ганхауз, что не удивился бы даже, если бы оказалось, что он и не русский. Однако Владимир Гаврилович Березников действительно был русским, и притом дипломатом. Он был членом дипломатического корпуса. Как профессиональный дипломат он по возрасту мог считать свою карьеру законченной. Он служил в качестве атташе в Париже, затем был советником посольства в Баварии, затем снова советником посольства в Черногории, но тут попал в немилость и был назначен консулом в Тромсё, то есть очутился на такой должности, которая сильно смахивала на почетную ссылку на Новую Землю. Чтобы поправить непоправимое, ему наконец предложили ("Ведь вы, Владимир Гаврилович, выучили за это время язык") возглавить генеральное консульство в Стокгольме. После Тромсё Стокгольм казался почти Санкт-Петербургом. Дух Березникова не засох за время пребывания в Мюнхене, Цетине и Тромсё. Хмель столичной жизни хлынул в его жилы и наполнил до краев все сосуды, вплоть до мельчайших капилляров. Сразу же после перевода мужа в Стокгольм умерла мадам Березникова, и это было очень горестное событие, так как она сопровождала его во всех странствиях, куда бы ни заносила его дипломатическая карьера, и так же мало роптала, как он сам, но одновременно кончина подруги жизни послужила ему знамением, предвещавшим наконец начало чего-то нового. Потом умер состоятельный дядюшка Березникова. Если бы это случилось раньше, Владимиру Гавриловичу не пришлось бы начинать бесславную чиновничью карьеру, не имея никаких связей, но и сейчас деньги все еще пришлись кстати. Он чувствовал себя духовно и физически способным должным образом принять подарок судьбы. Он взял двух-, месячный отпуск для укрепления здоровья. Это путешествие должно было стать выражением его нынешней свободы, поэтому он отправился туда, где, как ему было известно по опыту, любили останавливаться свободные от службы русские, то есть в Висбаден. Он нанял две комнаты на вилле с какими-то особенными витыми колоннами (такая вилла вполне могла бы стоять и в Одессе) и чердачную каморку для камердинера. Самое замечательное на вилле была ванная комната: три ступеньки вниз вели к бассейну, а там из большого никелированного крана лились струей воды висбаденского горячего источника, которые попадали к Березникову еще довольно горячими. Вода была его стихией, и он с величайшим наслаждением плескался в горячей воде среди облаков пара, пока не порозовеет, как марципановый поросенок. Весь распаренный и отмытый до скрипа, он потом сидел, обернув потную голову полосатым полотенцем, и курил сигары. Кальян что-то барахлил. Камердинер оказался так неловок, что не сладил с этим прибором, но сигара тоже была хороша, хотя это было и не так стильно, как кальян. Взяв в рот трубку кальяна, человек словно подключался к космосу и его первобытным силам, он впитывал в себя что-то такое, что приходило к нему из неведомых далей. По крайней мере так это было в представлении Березникова, такое ощущение родилось у него в молодые годы, когда он жил в Цетине. Ах, где это время! Однако он не жалел ни об одном прожитом годе. Волосы его побелели, но кожа была гладкой и розовой, а о молодом дурачке, каким он был двадцать пять лет назад, ей-ей, не стоило горевать. В Висбадене Березников встречался с немногими людьми, причем исключительно с русскими. Немцы ему были несимпатичны. Таково было общее убеждение всей русской колонии. Всем хотелось во что бы то ни стало жить в Висбадене, или Наугейме, или в Гамбурге, но желательно так, чтобы не видеть немцев. Это было нетрудно. Там были рестораны, в которые ходили только русские, роскошные русские часовни с золотыми куполами и даже несколько русских врачей, которым можно было довериться в случае чего-то серьезного. Ну, как тут было немцу познакомиться с Березниковым? Вообще-то никак, разве что случайно.

Была, разумеется, одна сфера, в которой немецкие обитатели Висбадена соприкасались с такими людьми: официанты, парикмахеры, рассыльные, уборщицы, почтальоны и торговцы. Однако не нужно принимать это за признак высокомерия, ибо Березников, если отвлечься от этого круга общения, был поразительно чужд какого бы то ни было высокомерия. Пухленькая полукокетливая и получопорная, как старая дева, владелица перчаточной лавочки на Вильгельмштрассе виделась, например, с господином Березниковым почти каждый день, когда он заходил купить свежую пару лайковых перчаток. Для примеривания перчаток там была сделана подставка с красной подушечкой, чтобы опереть локоть. Когда руку ставили локтем на эту подставку, кисть торчала кверху, словно какое-то мясистое растение. На толстые ветки этого растения продавщица натягивала тесную перчатку и расправляла ее вплоть до мельчайших складочек на пальцах. В эти моменты Березников невольно вздыхал. Сколько же нервных отростков и скрытых сладострастных ощущений, дававших о себе знать, таилось в пальцах, когда энергичная, опытная рука натягивала и поправляла материю! Каждый день свежая пара перчаток — это, конечно, роскошь, но она сама напрашивалась в доме, где не было хозяйки. Камердинер Березникова портил все, что требовало более или менее сложной стирки. Однако генеральный консул ни за что не хотел бы лишиться этих мгновений тихой близости, совместной работы, состоящей из энергичного натягивания, напряжения твердо подставленной руки и разминания складок. Что-то при этом в нем высвобождалось. Он выходил из лавки расслабленный и вновь готовый упиваться красотой жизни.

В один прекрасный день, в тот миг, когда он, уперев локоть в подушечку, отдался в заботливые руки миловидной, слегка увядающей продавщицы, на лицо ему упала чья-то тень. Грудной женский голос с материнскими интонациями произнес:

— Разве вы не видите, милая Мари, что перчатка на полразмера меньше?

Имелась в этом, правда, одна тонкость, о которой не дано было знать господину Березникову, а именно: госпожа Ганхауз была подругой перчаточницы, и та обратила ее внимание на регулярные посещения явно неженатого русского. Вмешательство госпожи Ганхауз всегда имело практический и безобидный повод.

— Позвольте, ваше превосходительство! — почтительно обратилась она к Березникову и ребром ладони похлопала между его растопыренных пальцев, чтобы перчатка встала на место. — Вот как они должны сидеть.

Она проделала это так, будто давала продавщице практический урок по надеванию перчаток. Но пока она это делала, господина Березникова окутало душистое облако из ароматов розы, корицы и госпожи Ганхауз. Так началось их знакомство.

А потом состоялся и "легкий завтрак у русского посла", о котором госпожа Ганхауз сообщала своему другу и воспитаннику Теодору Лернеру. У Березникова не было ни малейших задатков афериста. По натуре он был скромен, но ему доставляло удовольствие, когда госпожа Ганхауз называла его "ваше превосходительство" (хотя, как генеральному консулу, ему вообще-то не полагалось такого титула), ему это было приятно, потому что, как он догадывался, это было приятно ей и потому что ему вообще нравилось, что в ней есть полет, стремление к высшему. Другие русские, как ему было известно, не мелочились с титулами. Один знатный москвич как-то объяснил Березникову, в чем тут дело: "Такое уж правило — за границей ты непременно барон". Немного неприятно показалось ему только то, что эта интересная, обаятельная женщина, как и ее вполне симпатичный спутник, все время говорила о каких-то важных делах, связанных с Севером. Березников впервые в жизни позволил себе взять длительный отпуск и получал от этого такое удовольствие, что даже начал подумывать — не подать ли прошение, чтобы еще его продлить. Как правило, начальство на это не скупилось, но, с другой стороны, в генеральном консульстве на Карлаплане, кроме фотографии царя, должен был присутствовать и живой генеральный консул, демонстрируя тем самым готовность Российской империи всей своей мощью защищать интересы русских граждан в Швеции. Так что же, если ему откажут в продлении отпуска, может быть, просто уйти тогда в отставку? Теперь он мог себе это позволить. Об этом ему предстояло вести переписку с Министерством иностранных дел в России. Так чего же хотят от него эти господа? — невольно задавался вопросом Владимир Гаврилович. Может быть, они хотят стать подданными царя, как это уже сделали многие другие немцы? В Москве и Петербурге имелись целые районы, населенные немецкими купцами. Но, кроме того, эти двое еще просили о поддержке и помощи России для создания какого-то предприятия вдали от российских пределов, на недоброй памяти Медвежьем острове.

— Ах, милостивая сударыня! Медвежий остров! Как пристально мне, к сожалению, пришлось им одно время заниматься! — воскликнул он с улыбкой. — Я сидел тогда в красном деревянном домишке с кафельной печью, в темноте, среди шкур белых медведей и тюленей, а мимо тянулись бесчисленные полярные экспедиции. Мне довелось познакомиться с самыми знаменитыми полярными исследователями. Большинство из них были люди молчаливые. Так вот, охотились они там на песцов и овцебыков, а один из них, некий Генри Руди, получил прозвище Король Белых Медведей, так как он настрелял их сто семьдесят штук. Хорош король, который расстреливает своих подданных! Встречал я, кстати, и Ванни Вальстад — первую женщину, которая провела зимовку на Свальбарде[46]; выдающаяся личность, пользующаяся большим почетом в Норвегии, но вот, когда я смотрю на вас, сударыня, эта замечательная женщина, от которой так и несло рыбой, кажется мне не очень-то женственной. Для зимовки нужны другие качества, причем не самые женственные. А эти несчастные моржи! Мне пришлось однажды отправлять скелет для анатомического общества Киевского университета. Ну какие же уродливые, выродившиеся существа эти моржи с их громадными зубищами! — При этих словах он взял в зубы салфетку, так, что она свесилась у него изо рта, как моржовые клыки, и стал повиливать кистями прижатых к бедрам рук, изображая конечности гигантского морского зверя, — Творение полно несуразностей! Виллем Баренц — вы, кажется, упоминали это имя? — был великий человек, еще в шестнадцатом веке он плавал в высоких широтах и начертил карту. Если кто-то вздумал бы по ней ориентироваться, он здорово сел бы в лужу! Но все-таки трогательно, как посмотришь на такой пергамент! Между прочим, я присутствовал на открытии его памятника…