Беловодье - Марианна Алферова

Но таких «звездных» дней в году набиралось у Слаевича от силы семь. И еще десятка три набиралось дней, когда чудесная сила шла «с мутью», — то были дни для излечения экземы и заикания. Но ради этих пяти или семи сумасшедших дней и жил Слаевич. А другие его не интересовали. Других он даже и помнить-то особо не хотел. То был временной мусор, шлак. Как в любой жизни, мусора всегда в избытке.

Прежде Слаевич учительствовал. То есть жил вроде как с целью, но мерзко. Работа раздражала, плата нищенская. Халтурить было стыдно, а хорошо работать — невмоготу. Пил Слаевич много, в долг занимал у кого попало — то есть кто даст. Раз по пьяни свалился в канаву и чуть не утоп. Хорошо, Роман Вернон проходил мимо и его из той канавы вытащил.

А на другой день случился у Слаевича впервые звездный час.

Весенний день, когда снизошло на него откровение, Слаевич запомнил поминутно. Вернее, не с самого утра — не яичницу подгорелую и кусок засохшего хлеба да спитой чай и не ругань с соседкой… Нет, это сберегать в памяти не стоило. А запомнил Слаевич все с того мига, как уселся он на подоконник, к раме спиной привалился и мир Божий стал обозревать. Солнце светило ярко и жарко по-летнему, а деревья вокруг стояли голые, и стыдно было почему-то на их наготу пялиться. Сад под окнами был перекопан — соседка готовилась пересаживать кусты и яблони. И черная жирная земля лежала как нарезанный ломтями хлеб и парила. И вот глядел учитель на приготовленную для дерева яму, и вдруг что-то ударило Слаевича под ребра. Соскочил с подоконника, кинулся к буфету, схватил две восковые свечи, сунул в карман и во двор побежал. Отчаянно щелкая умирающей зажигалкой, поджег свечи и в землю воткнул. Что он в те минуты, пока свечи горели, шептал, о чем молил, не запомнилось. Что-то губы болтали — на то они и даны человеку, чтобы вечно друг о дружку шлепать да воздух выдыхать. И, шепча только что придуманные заклинания, Слаевич стал втирать себе в бок влажную черную землю. И вдруг будто когтями у него заскребло внутри, будто там кто-то живой был и ворочался. В тот миг видел он себя насквозь — сосуды, залепленные холестериновыми бляшками, дряблые мышцы и, главное, — печень, уже совершенно ни на что не годную. Слаевич хватал пригоршнями сырую землю и втирал ее в кожу. Уже много времени спустя Слаевич понял, что в те минуты он себя от цирроза печени вылечил.

А на следующий день дар его пропал, чтобы вернуться только спустя два месяца.

И стал Слаевич жить от одного своего звездного часа до другого. Возвращение силы он чувствовал всякий раз за несколько дней — начинало его будто мотать из стороны в сторону, на месте не сиделось, и все влекло куда-то, а куда — неведомо. Пил он много в такие дни, но водка не приближала звездный час и не отдаляла. А перед звездным днем и не пьянила, пустою делалась — хлебал он ее стаканами, будто воду горькую. Зато в избранный день тревога вмиг пропадала, и открывалось Слаевичу поле — да не земное, а небесное. Не земля перед ним лежала, а гряды облаков, и росли на той пашне не злаки, а золотые лучики-копья, и шел он, и собирал их, и чем больше собирал, тем большее мог потом учудить. Сила его обычно редко держалась до вечера — часа через четыре или пять она уже иссякала. Но того, что успевал он натворить в эти часы, хватало на многие и многие легенды…

Если звездный час земляного колдуна совпадал с днем посева, редис или морковь удавались в тот год необыкновенные. Каждая морковина с соседкиного огорода весила не меньше килограмма и сладкая была, как сахар. А редиска во всем Темногорске вырастала размером с кулак, и ни одной пустой или рыхлой, «ватной», — напротив, плотная, сочная, с приятной горчинкой, и лежать могла неделю или две в кладовке, и не вяла. Во время сбора урожая Слаевич обходил жителей Темногорска, наделенных участками, и домой возвращался, катя на тележке овощную добычу. Однажды звездный час совпал с цветением яблонь. И хотя синоптики предсказывали похолодание, заморозков в округе не случилось. Напротив, было тепло по-летнему, и яблони в тот год отцвели без всяких оказий, ни медяница, ни тля не тронули деревья. Осенью была одна забота — подпирать отягченные ветви да собирать в корзины и мешки антоновку и штрифель. И это в тот год, когда по всей области яблоневый цвет морозом хватило. Яблок осенью Слаевичу навезли столько, что складывать было некуда. Подвал, чердак, пристройка — все было завалено яблоками и заставлено бутылями с сидром.

Жизнь такая необыкновенно Слаевичу нравилась. Можно сказать — истинно его, подлинная жизнь: три месяца гуляй, три дня работай. Гулянка воспринималась тоже как часть многотрудной работы, причем не менее важная.

О том, что приближается звездный час, страждущие узнавали каким-то особым чутьем и за несколько дней начинали осаждать дом колдуна. Ведь час мог наступить в любое время — хоть в полночь, хоть ранним утром — тут не подгадаешь. Вот и сейчас человек пять или шесть явились засветло. Ждали. Знали. Грядет час.

Дом Слаевича был запущенный, грязноватый, набитый тряпьем, старинной попорченной мебелью, затрепанными книгами. Впрочем, попадались вещи замечательные, ибо Слаевич любил серебро: в красном углу икона в серебряном окладе, серебряный почерневший кувшин на столе, серебряная ложка в банке с засахарившимся вареньем — то были знаки, разбросанные повсюду, напоминания о колдовском даре хозяина, свидетельства солидных гонораров.

Сам хозяин лежал в тренировочном костюме на широченной кровати — дородный, небритый, источающий запах пота. Заслышав шаги, хозяин приподнял голову и хмуро глянул на гостя:

— Быстрее не мог? — Слаевич уже ощущал странное трепыхание внутри — дар как раз собирался прорезаться в очередной раз.

— Мне Чудак сказал, что на тебя колдовской обруч надевали.

— Ну, надевали, чего тут такого. В Темногорске теперь все «обрученные», только скрывают, — проворчал Слаевич. — Потому тебя и позвал, чтобы ты присутствовал, когда мой час звезданет.

— Не наблюдал в себе какие-нибудь перемены?

— А чего тут наблюдать?.. Как придет звездный час, так все и обнаружится.

Сила, клокоча, просилась наружу. Такая сила, какой еще не бывало. Слаевичу и страшно было, и радостно.

— Сейчас все и увидишь. Вот-вот…

И тут на Слаевича накатило. Сила прихлынула разом так, что в глазах потемнело.

— Вот! — только и успел выдохнуть повелитель земной стихии.

Такого Роман в своей колдовской практике не видел и увидеть никак не ожидал.

Слаевич распался…

Не на куски, нет, а на молекулы. Всю комнату затянуло желтовато-серой пеленой, где-то она была реже, где-то плотнее. Колдовская сила Слаевича разорвала самого колдуна. Теперь обломки его белков и пептидов роились в воздухе, слепляясь друг с другом или вновь разлетаясь. Но при этом Слаевич не умер, он существовал в каждой разъятой клетке, в каждом эритроците, что парили в воздухе, образуя красный туман.