Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весна брала свое. Солнце светило все ярче. Коляска уносила Пушкина все дальше… Вокруг него стелилась нищета русского крестьянства: убогие хижины, поля с жидкой растительностью, деревянные церквушки…
Под стук колес он думал о предстоящей работе, наполненной новыми впечатлениями, мечтал о невесте, о возможной свадьбе…
В дороге не обошлось без приключений. Где-то в Придонье у коляски поэта сломалось колесо. Подвязав с помощью ямщика ось, они пешком отправились к ближайшему хутору. У дороги стояли богомолки – нищие, опалённые солнцем и обветренные жарким ветром.
– Куда путь держите, тетушки? – обратился к ним Пушкин.
– Ох, далеко идем, господин хороший, ответила одна из них. – К самому преподобному Сергию.
– Что же это вы в такую даль отправились? Не страшно? Обет заставил?
– Нет, вон дочка моя зубами мается…
– Что-то я не слышал, чтобы Сергий зубы заговаривал, – со смехом сказал Пушкин.
– Ты, барин, не смейся… Нам умные люди сказывали, что там, в Лавре, стоит гробик преподобного… Так надобного от его крышки отгрызть кусочек дерева и прикладывать его к больному зубу… Боль-то как рукой сымает…
Пушкин с грустью смотрел на удаляющихся богомолок…
А вокруг простиралась степь, над головой было бездонное небо…
Наконец, Пушкин достиг южной окраины России… Здесь, где-то в Закубанье, он встретил калмыцкое кочевье. Заглянув в одну из кибиток, увидел сидящую у огня с трубкой во рту молодую калмычку. Она была недурна собой, но невероятно грязная. Пушкин с улыбкой вошел в кибитку и подсел к степной красавице.
– По-русски говоришь? – спросил он ее.
– Да, она говорит маленько… – ответила калмычка.
– А как твое имя?
– Мансуха, – отвечала она.
– А лет тебе сколько?
– Не знаю… Дед говорил, что десять и восемь…
– А что делаешь?
– Шью портка.
– Для кого?
– Себя…
– Хочу, чтобы ты меня поцеловала… – попросил Пушкин, приблизившись к калмычке, забыв в этот момент обо всем, даже и о невесте.
– Стыдна… нельзя…
Но, чтобы гость не обиделся, она подала ему свою трубку покурить, а сама взялась за котелок, в котором варился чай с бараньим жиром. Она вежливо предложила своего варева и гостю, и тот вынужден был, затаив дыхание, проглотить ложку этого ужаса… Пушкин попытался обнять калмычку, но она покраснела и, схватив какую-то балалайку, которая валялась неподалеку, звонко щелкнула его по кудрявой голове…
Он засмеялся, вышел из кибитки и покатил дальше.
По пути Пушкин проезжает Новочеркасск, Георгиевск, Ростов-на-Дону, Владикавказ, несколько крепостей…
Раз, уже в горах, под Казбеком, его и других путешественников, ехавших «с оказией», окружила толпа осетин и заинтересовалась его оригинальной наружностью. Он в довершение всего надел еще красную турецкую феску и приказал переводчику сказать горцам, что он шайтан: русские поймали его маленьким в горах, вырастили, и вот он снова возвращается теперь к себе. Суеверные горцы перепугались. Пушкин, выставив вперед свои знаменитые когти, со зверским видом вдруг бросился в толпу. Вначале все с визгом кинулись врассыпную, а потом схватились за камни, и путешественникам пришлось бы плохо, если бы находившийся по близости казачий отряд не поспешил к ним на выручку.
Изумляющей, потрясающей, грандиозной поэмы Кавказа он почти не заметил. «Рев Терека и его безобразные водопады, утесы и пропасти не привлекали моего внимания… Я столь же равнодушно проехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага…» И, глядя на Казбек, он вспомнил только выражение какого-то поэта о нем, что он «подпирает небеса».
В Тифлисе его восторженно чествуют. Молодые офицеры и чиновники тифлисских учреждений устроили огромное застолье в одном из парков. Накрытые столы, украшенные цветами, ломятся от вина и закусок, корзин с фруктами и ягодами. На голову Пушкина водружают лавровый венок. Он смущен, но радость наполняет его сердце.
Раздается чей-то призыв:
– Дайте рог! В рог вина налить Александру Сергеевичу!
– Как же я его должен держать, помилуйте! – обхватывает рог обеими руками Пушкин.
Звучат взволнованные речи:
– Александр Сергеевич! Все мы здесь переживаем счастливейшие моменты. Мы не можем наглядеться на вас, наслушаться вас, наговориться с вами. Мы знаем наизусть ваши стихи, жадно следим за каждым вашим словом. Кавказ уже воспет вами в вашем «Кавказском пленнике». За русского гения, за нашего Пушкина мы поднимаем наши бокалы! Ура!
Пушкина ошеломил поток искренних чувств к его таланту. На глазах у него появились слезы, он долго ничего не мог сказать. Наконец, еле промолвил:
– Друзья мои! Я очень счастлив, друзья мои!.. Довольно! А то я разревусь, как баба!..
Пир длился почти до самого утра. Когда все опробовали вин и закусок, собравшиеся обратились к Пушкину:
– Александр Сергеевич, вы уже несколько дней в Грузии, неужели ничего у вас не написалось?
– Да, у меня есть кое-что о Грузии…
– Господа, внимание! Александр Сергеевич хочет прочитать стихи о Грузии.
– Просим! Просим!
– Ну, как вам отказать, друзья мои? Читаю:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
Из Тифлиса Пушкин понесся вслед за армией к Карсу. Там нашел он и брата своего, Льва, Михаила Пущина, брата Жан-но, и многих других
