Царь нигилистов - Наталья Львовна Точильникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И теперь в банке Государя Ротшильда хранятся его Герцена капиталы.
Так что и на этот скромный лондонский домик хватило. Вместе с розами и плющом.
И отвратительным запахом с Темзы.
В сегодняшней «Таймс» было не только про чудовищный запах и новую канализацию. Уважаемая газета зачем-то писала о Дне рождения русской императрицы. И о том, что царские дети запустили в честь нее бумажный монгольфьер.
Нашли, о чем писать ей-богу!
Консервативное направление «Таймс» никогда не нравилось Александру Ивановичу. Однако, если ты лондонец, как же ты можешь не читать главную британскую газету?
— Ник, ты ведь читал сегодняшнюю «Таймс»? — спросил Герцен Огарева.
— Конечно, — кивнул Николай Платонович.
— Там про этого мальчика…
— А! Великий князь Александр Александрович тринадцати лет, — усмехнулся Ник. — Чудо-ребенок нашего революционера на троне.
— Николай Александрович там тоже упоминается.
— Это не он, — сказал Огарев. — Ну, нам же пишут. Монгольфьер придумал и смастерил его младший брат.
— Давай пока не будем о возрасте. Факт номер один. Великий князь Александр Александрович сыграл в библиотеке Коттеджа, а потом на семейном вечере, музыкальную пьесу, которую никто раньше не слышал, и приписал ее Бетховену.
— Говорят, так себе сыграл, — заметил Огарев.
— Гораздо лучше, чем можно ожидать от мальчика, который занимается фортепьяно меньше года. Но не в этом дело. А в том, что пьеса совершенна, очаровательна, никому не известна, и теперь ее играет весь Петербург.
— Юный гений, — хмыкнул Огарев. — Это у них такой проект по восхвалению царских детей.
— Пьеса-то откуда взялась, Николя?
— Кто-то написал подражание Бетховену и попросил исполнить Великого князя, — предположил Огарев.
— Блестящее подражание Бетховену! И почему Александра, а не Николая? Это же им не выгодно. Если все это правда, Саша начинает затмевать старшего брата.
— Цесаревич, говорят, не любит фортепьяно.
— Ну, написали бы пьесу для трубы. Ник, тебе не кажется, что все это слишком сложно? — спросил Герцен.
— Может быть, — пожал плечами Огарев.
— Факт номер два. Великий князь записал в альбом своей тете Александре Иосифовне четверостишие достойное пера, по крайней мере, Алексея Толстого. Если не Пушкина.
— Там перебой ритма в последней строке, — заметил Ник. — Так что не Пушкина. Александр Сергеевич в его возрасте и не такое писал.
Герцен печально посмотрел на друга детства. Стихи Огарева он печатал регулярно, но прекрасно знал им цену. Они были, конечно, идеологически выверенными, но поэтом Ник был посредственным.
— Вот именно, что Александр Сергеевич, — заметил Герцен.
— Кто-то за него пишет, — предположил Огарев.
— Кто? У тебя есть кандидатуры?
— У него необычная эстетика, — заметил Ник.
— Вот именно! Похожего ничего нет.
— Знаешь, «Мария», «Балаган» и «Никогда я не был на Босфоре» — словно написаны разными людьми.
— Да, последнее отличается. Но сравни «Бориса Годунова» и «Египетские ночи».
— Не столь различны, — сказал Огарев.
— «Мария» — видимо, более раннее. Год держал в столе, а потом придумал музыку и решил исполнить к маменькиным именинам. В любом случае друг от друга они отличаются меньше, чем от всего, что нам известно.
— Романс, как романс, — поморщился Ник.
— Это не романс, это молитва.
— Ну, это меня как раз нисколько не удивляет. Обычное романовское ханжество. Про Александра Александровича еще рассказывают, что он в церкви стоит, не шелохнувшись, не смеется, не отвлекается и истово крестится, как какой-нибудь раскольник, только что тремя пальцами. И еще удивляется, почему секулярные придворные под «Богородице, Дево» на коленях не стоят.
— «Балаган» — тоже ханжество? — поинтересовался Герцен. — Про сердце, которое «хранит все горести земли»?
— Нет, это не ханжество. Это Радищев.
— «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала», — процитировал Герцен. — Думаешь, он хранит под подушкой «Путешествие из Петербурга в Москву»?
— Можно поверить, судя по тронной речи, произнесенной в присутствии Анны Тютчевой, — заметил Огарев.
«Тронная речь» у друзей уже была. Собственно, Анна Федоровна записала ее по памяти, вернувшись в свою фрейлинскую келью. И послала папеньке-поэту. А папенька поделился с другом Аксаковым, а Аксаков с Тургеневым. А уж Тургенев им с Огаревым просто не мог не послать.
— С сельским обществом он хватил! — сказал Герцен. — Но спишем на юношеский максимализм.
— Рано даже для юношеского максимализма, — сказал Николай Платонович. — Был бы он хотя бы лет на пять постарше.
— А, сколько тебе было, когда мы с тобой присягнули служить свободе на Воробьевых горах? — спросил Герцен.
Они тогда сбежали от отца Герцена и гувернера Огарева. Был закат, блестели купола, город широко раскинулся под горой, дул свежий ветер.
Друзья постояли и вдруг, обнявшись, поклялись перед всею Москвой пожертвовать жизнью ради этой борьбы.
— Столько же! — воскликнул Ник. — Как я мог забыть!
— А мне — пятнадцать, — улыбнулся Герцен.
— Какое странное совпадение! Им тоже тринадцать и пятнадцать, и зовут их: Саша и Николай. Только вряд ли у принцев те же цели.
— Цели, в общем ясны, — сказал Герцен. — По крайней мере, Александра Александровича. И под большей частью трудно не подписаться. Ник, с чем мы имеем дело?
Глава 24
— С чем имеем дело? — усмехнулся Огарев. — Ты думаешь, что он новый Петр Великий? Это смешно! Ты его переоцениваешь! Он только всякую ерунду изобретает. Монгольфьер? Песенки? Еще, вроде, какое-то средство для волос. Новый способ игры в спиритов? Подделка под Бетховина? Да! Еще довольно варварская история про каких-то японцев.
— Ему тринадцать лет, — заметил Герцен. — Первые потешные полки Петр учредил в четырнадцать.
— Это верно, только он не старший брат, — сказал Огарев.
— Петр Великий тоже не был старшим братом.
— Что нас ждет, по-твоему? — поинтересовался Ник. — Вариант Петр и Иван? Или Константин Николаевич и Александр Николаевич?
— Скорее, второй, — предположил Герцен. — Николай Александрович — не Иван. До последнего времени умницей и надеждой был он.
Герцен подошел к фортепьяно и заглянул в ноты.
— Это не «К Элизе», — заметил он.
— «К Элизе» даже англичане выучили! — хмыкнул Огарев. — Это «Балаган».
Ник коснулся руками клавиш, заиграл и начал напевать:
Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели.
Оно хранит уже теперь все горести Земли.
И разорваться может враз, и разлететься врозь.
Оно уже теперь, сейчас — почти разорвалось…
* * *
В четверг Саша получил очередное письмо от Елены Павловны.
Сломал печать с затейливым рисунком.
Из альбома с гербами родственников Саша уже знал, что гусеницы лапками вверх — это никакие ни гусеницы, а оленьи рога. Что они делают на гербе королевства Вюртемберг, откуда происходила Мадам Мишель, Саша пока не
