Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы - Абрам Рейтблат

Сотрудничая с III отделением, Булгарин выполнял там роль эксперта по Польше и Литве, где господствовала польская культура. Он писал обобщающие записки о Польше и поляках, в том числе «Замечания о Польше» и «О духе и характере польского народа»[540], регулярно давал информацию о настроениях поляков, живущих в Петербурге, в ответ на конкретные запросы характеризовал некоторых из них, сообщал о злоупотреблениях, провокациях и репрессиях в Царстве Польском и Литве, которые практиковали такие ярые русификаторы, как Н.Н. Новосильцов, виленский губернский прокурор И. Ботвинко, ректор Виленского университета В. Пеликан и др. Булгарин не боялся писать (в записке «Замечания о Польше»), что «история не представляет примеров подобного угнетения, в каком находится Литва», и что «Польша страждет под тягостию военного управления и привязчивой полиции и отдана на откуп Новосильцову и его партии». В своих записках Булгарин постоянно подчеркивал, что поляки верны русскому государю и любят его, и предлагал детально разработанную программу политики России в отношении к Польше, предполагающую усиление элементов автономии и замену преследований царскими милостями.

В период Польского восстания 1830–1831 гг. Булгарин старался всеми доступными средствами демонстрировать свою лояльность. Позднее он вспоминал в письме Л.В. Дубельту от 17 декабря 1839 г.: «Когда вспыхнул бунт в Польше, Государь беспокоился, что, объявив об этом гвардии на разводе, нельзя пустить объявления в народ. Точных и верных известий из Варшавы не было. Наконец, попалось к Государю письмо генерала жандармов графа Нессельроде и отрывок из варшавской газеты. По поручению покойного М.Я. фон Фока я из этих лоскутов сделал полный и цельный рассказ о бунте, и это мое объявление было напечатано и произвело эффект <…>. Государь был чрезвычайно доволен. Граф Александр Христофорович (Бенкендорф. – А.Р.) расцеловал меня и обещал награду. М.Я. фон Фок льстил меня надеждою, что я даже буду представлен Государю. Подлинник этой бумаги, с поправками Царскими, хранится у меня <…> когда фельдмаршал Дибич хотел ворваться силою в Варшаву с Праги, я первый предложил план переправиться чрез Вислу, при прусской границе, и, обойдя Модлин, атаковать Варшаву со стороны Воли»[541].

Булгарин утверждал, что все воззвания к польскому народу и войску и все письма к польским магнатам в период восстания были написаны (на польском языке) им же[542]. В «Северной пчеле» печатались многочисленные материалы против восставших, в том числе и булгаринские (нередко анонимно или под псевдонимом). Эти публикации были призваны убедить читателей, как писали Булгарин и Греч в примечании к одной из них, что «гнусный поступок варшавских мятежников есть дело чуждое польскому народу, есть только местный бунт противу властей»[543].

Когда в январе 1832 г. Булгарин получил по почте воззвание эмигрантского польского комитета, он переслал «сие гнусное изделие бессильной злобы и безумства» (по его определению) шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу, утверждая в сопроводительном письме, что члены комитета, «наделав бездну зла своему отечеству, кончили свое поприще тем, что, быв злодеями, стали смешными»[544].

В 1834 г. он писал своему другу, занимавшему видный пост в польской администрации, по поводу восставших: «Ах скоты! Растерзал бы своими руками этих проклятых карбонаров и пропагандистов. Истые гиены и бешеные волки! Надобно убивать, где встретишь»[545]. Однако такая реакция на восстание еще не означает, что Булгарин полностью отказался от Польши. Даже при «полонофиле» Александре I Булгарин опасался «перегнуть палку» в своих попытках приобщить русское общество к достижениям польской науки и польской литературы (он писал Лелевелю: «Я боюсь, чтобы меня не обвинили в излишнем поляцизме, тогда придется проститься с доверием публики…»)[546].

После восстания отношение к полякам сильно изменилось в худшую сторону. Внешне Булгарин стал все больше и больше идентифицировать себя с русскими. Однако в отличие от многих поляков он не до конца обрусел и продолжал интересоваться историей и культурой своей родины. Показательно, что он не перешел в православие и остался католиком, а всем сыновьям дал польские имена (Болеслав, Владислав, Мечислав, Святослав).

Он печатался в журнале «Bałamut peterburski» («Петербургский баламут»), выходившем в 1830–1836 гг.

В 1846 г. он рекомендовал Дубельту А. Киркора, желавшего издавать газету для поляков на русском языке, утверждая при этом, что «все бедствия в Польше происходят от того, что поляки не знают России, и просвещение их в этом отношении было бы для них благодеянием»[547].

В издаваемых им газете и журнале он время от времени помещал материалы о польской культуре и переводы польских авторов, неоднократно апологетически писал о польском композиторе и скрипаче А. Контском[548]. В собственных публикациях 1840-х гг. он учитывал опыт польской литературы того времени[549]. И хотя неоднократно высказывался в верноподданническом духе и писал о поляках «они», а о русских – «мы», все же к нему продолжали относиться с недоверием. Характерный случай произошел в 1846 г., когда Булгарин опубликовал в «Северной пчеле» балладу Е.П. Растопчиной «Насильный брак». Читатели сочли, что в бароне, герое баллады, изображен Николай I, а в его непокорной жене – Польша. Разгорелся скандал, и Булгарин был вынужден оправдываться перед III отделением и царем[550].

Так он и балансировал между двумя народами, полуполяком-полурусским, оставаясь чужим и тем и другим. Как уже говорилось выше, среди поляков за ним закрепилась репутация ренегата и предателя польских интересов, а среди русских – проводника польского влияния или, в лучшем случае, человека, не знающего и не любящего Россию, а стремящегося лишь к личному благосостоянию.

Думается, что представленные в статье данные не подтверждают эти представления. От польской культуры Булгарин никогда не отступался и много сделал для ее пропаганды в России. Политические свои взгляды он также не менял после создания Царства Польского (до этого времени были совсем иная политическая ситуация и иной расклад сил) и всегда считал бесперспективными попытки добиться независимости. Поэтому нет оснований называть его ренегатом: он не переходил из одного стана в другой. Конечно, с моральной точки зрения активное сотрудничество с правительством в период восстания 1830–1831 гг. выглядит весьма неблаговидно, но Булгарин искренне считал, что восставшие ухудшают положение своего народа. Важно, как нам представляется, не «обелять» или «клеймить» Булгарина, а понять мотивы и смысл его деятельности как своеобразного «примирителя» двух славянских народов.