Певерил Пик - Вальтер Скотт

— Располагайте моей печатью, сударыня, — отвечал граф Филип, — но прошу вас, избавьте меня от дел, которые вы гораздо лучше уладите сами. Как вам известно, я истинный Roi faineant[24] и никогда не препятствую распоряжениям моего Make de palais[25].

Сделав знак своей маленькой служанке, которая тотчас же вышла и скоро принесла воск и зажженную свечу, графиня обратилась к Певерилу.

— Филип несправедлив к самому себе, — сказала она. — В ваше отсутствие, Джулиан (если бы вы были дома, вы, без сомнения, наставили бы своего друга на путь истинный), он вступил в горячий спор с епископом, который хотел наложить церковное наказание на одну несчастную, заперев её в склеп под часовней[26].

— Не думайте обо мне лучше, чем я того заслуживаю, — вмешался граф. — Матушка забыла сказать вам, что преступницей была смазливая Пэгги Рэмзи, а преступление её в судах Купидона назвали бы пустячным проступком.

— Не притворяйтесь более легкомысленным, чем вы есть на самом деле, — отвечал Певерил, заметив, что графиня покраснела. — Вы так же вступились бы за какую-нибудь старую и нищую калеку. Ведь этот склеп расположен под церковным кладбищем и, кажется, под самым дном океана, ибо там ужасно ревут волны. Никто не мог бы просидеть там долгое время, не лишившись рассудка.

— Это адская пропасть, — сказал граф, — и я непременно велю её завалить, даю вам слово. Но остановитесь, сударыня, ради бога, остановитесь! Что вы хотите делать? Посмотрите на печать, прежде чем приложить её к бумагам. Это редкая старинная камея: Купидон верхом на летучей рыбе. Я купил её за двадцать цехинов у сеньора Фурабоско в Риме — весьма любопытная вещь для антиквара, которая, однако, едва ли прибавит веса мэнскпм указам.

— Как вы можете так шутить, безрассудный мальчик! — с досадой сказала графиня. — Дайте мне вашу настоящую печать или лучше возьмите эти указы и приложите печать сами.

— Мою печать? О, вы, наверно, говорите про ту штуковину с тремя чудовищными лапами, которая являет собою самую несуразную эмблему нашего нелепейшего величества на острове Мэн. Печать… Я не видел её с тех пор, как дал её поиграть моему гиббону. Обезьянка так жалобно выпрашивала её у меня! Надеюсь, она не украсила зеленую грудь океана символом нашего могущества!

— Боже сохрани! — вскричала графиня, краснея и дрожа от гнева. — Ведь это была печать вашего отца! Последний залог, присланный со словами любви ко мне и с благословением вам накануне того дня, когда они убили его в Боултоне!

— Матушка, милая матушка, — вздрогнув и как бы очнувшись от забытья, проговорил граф; он взял руку графини и с нежностью её поцеловал, — я пошутил, печать цела, и Певерил это подтвердит. Принесите её, Джулиан, и, ради бога, поскорее. Вот ключи, она лежит в левом ящике моей дорожной шкатулки. Простите меня, матушка, это была всего лишь mauvaise plaisanterie — злая, глупая шутка дурного вкуса, не более как одна из причуд вашего Филипа. Посмотрите на меня, милая матушка, и скажите, что вы не сердитесь.

Графиня подняла на него полные слез глаза.

— Филип, — сказала она, — вы подвергаете меня слишком жестокому и тяжёлому испытанию. Если времена переменились — как вы не раз говорили, — если достоинства сана и высокие чувства чести и долга ныне стали предметом легкомысленных шуток и пустых забав, то позвольте по крайней мере мне, живущей вдали от людей, умереть, не видя этой перемены и всего более не замечая её в моем сыне. Позвольте мне не знать о повсеместном распространении этого легкомыслия, которое, избрав своим орудием вас, насмехается над достоинством и долгом… Не заставляйте меня думать, что после моей смерти…

— Не говорите об этом, матушка, — с горячностью перебил её граф. — Я, конечно, не могу обещать вам быть таким же, каким был мой отец и мои предки, ибо ныне вместо железных лат мы носим шёлковые жилеты, а вместо шлемов — касторовые шляпы с перьями. Но поверьте, хоть мне и далеко до истинного английского Пальмерина, нет сына на свете, который бы нежнее любил свою мать и более меня желал бы ей угодить. В доказательство этого я не только с великой опасностью для моих драгоценных пальцев приложу печать к этим указам, но даже прочитаю их от начала до конца вместе с относящимися к ним депешами.

Мать легко утешить, даже если ей нанесли самую жестокую обиду. Когда графиня увидела на красивом лице сына выражение столь чуждой ему глубокой сосредоточенности, сердце её смягчилось. Суровость, которая в эту минуту появилась в его чертах, придала ему ещё больше сходства с её доблестным, но несчастным супругом. С большим вниманием прочитав бумаги, граф встал и проговорил:

— Джулиан, пойдемте со мной. Графиня удивленно посмотрела на него.

— Ваш отец всегда советовался со мною, сын мой, — сказала она, — но я не хочу навязывать вам мои советы. Я очень рада, что вы наконец прислушались к голосу долга и нашли в себе силы думать сами за себя, к чему я вас давно побуждала. Но я так долго управляла от вашего имени островом Мэн, что моя опытность в этом деле, вероятно, будет не лишней.

— Прошу прощения, любезная матушка, — серьезно отвечал граф. — Я не хотел вмешиваться; и если б вы поступали как вам угодно, не спрашивая моего совета, всё было бы прекрасно, но раз уж я занялся этим делом, — а оно, как мне кажется, чрезвычайно важно, — я должен действовать по своему разумению.

— Ступай, сын мой, — сказала графиня. — и да поможет тебе господь своим советом, коль скоро ты отвергаешь мой. Надеюсь, что вы, мистер Певерил, напомните ему о велениях чести, а также о том, что только трус отказывается от своих прав и только глупец доверяет врагам своим.

Граф ничего не ответил; взяв Певерила под руку, он повел его по винтовой лестнице в свои комнаты, а оттуда — в стоявшую над морем башню, где под шум волн и крики чаек сказал ему следующее:

— Хорошо, что я заглянул в эти бумаги. Матушка правит островом так безрассудно, что я могу лишиться не только короны, до которой мне мало дела, но, быть может, и головы; потеряв же оную (как бы низко ни ценили её другие), я испытал бы некоторое неудобство.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Певерил.

— Похоже на то, что добрая старая Англия, которая каждые два или три года принимается безумствовать — чтобы дать заработать своим докторам и стряхнуть с себя летаргический сон, навеянный миром и процветанием, — нынче окончательно лишилась рассудка по случаю истинного или мнимого заговора папистов, — ответил граф. — Я прочитал об этом листовку, составленную неким Оутсом, и счёл это за пустые бредни. Однако хитрая каналья Шафтсбери и некоторые другие высокопоставленные особы подхватили вожжи и помчались дальше таким галопом, что лошади уже в мыле, а сбруя трещит и рвется. Король, поклявшийся никогда не класть голову на подушку, на которой уснул вечным сном его отец, старается выиграть время и плывет по течению; герцога Йоркского, которого держат под подозрением и ненавидят за его веру, собираются изгнать на континент; несколько знатных католиков уже заключены в Тауэр; а народ до такой степени раздразнили всевозможными поджигательскими слухами и опасными памфлетами, что он, словно бык на гонках в Татбери, задрал хвост, закусил удила и впал в такое же неукротимое буйство, как в тысяча шестьсот сорок втором году.