Романовы - И. Василевский

Старая императрица еще жива, но сказать она уже ничего не может. Ее тело бессильно извивается. Она жалобно мычит, но никому из придворных ее судьба уже не интересна.

«Король умер, да здравствует король!»

Шумная и низкопоклонная толпа придворных обступает нового императора, приветствуя его громкими криками «ура!».

В первый же день своего воцарения Павел принимается не только мстить прежним любимцам и выдвигать новых (это уже давно никого не удивляет), но и всеми силами старается уничтожить все, что напоминает о царствовании Екатерины. Еще только почувствовавший себя царем, проезжая мимо здания театра, только что выстроенного по приказу Екатерины, он злорадно кричит, указывая на здание:

— Убрать его!

Воля императора священна. Немедленно присылаются пятьсот рабочих. Им предписано работать безостановочно, чтобы к утру и следа не осталось от только что законченного здания. Через несколько часов вместо нарядного театра — ровная, чисто подметенная площадка, присыпанная песком.

С первого же дня своего восшествия на престол новый император упивается властью. Уже назавтра командировано двести полицейских и отряд драгун на улицы Петербурга. Им поручено вводить «реформы». Павел ненавидит круглые шляпы, ненавидит фраки со стоячими воротниками, которые были тогда в моде, ненавидит модные жилеты, которые видны из-под отворотов фраков. И вот с самого утра полицейские и драгуны срывают с прохожих шляпы, обрезают воротники фраков, рвут на части снимаемые с публики жилеты.

Жители Петербурга в первый же день царствования возвращаются домой без шляп, в изорванном платье. Солдатам и полицейским предписано «действовать энергично». Кто будет сопротивляться, того наказывать палками.

Походы против неугодных фасонов одежды заполнили все годы царствования Павла. Не забыты были и женщины. Ширина кружев, форма пелерин, шляпы и чепцы — все это предписывалось царскими указами. За отступление от нормы виновных ждали суровые кары. Кроме того, Павел приказал, чтобы все имеющие счастье встретить на улице его величество выходили из карет и саней и здесь же делали низкий поклон строго установленного образца.

Указы следуют один за другим. Один указ раз и навсегда воспрещает всем иностранцам въезд в Россию. Другой — воспрещает русским выезд за границу. На полях докладов Павел делает замечания воистину изумительные: требует немедленного раздела Турции, настаивает на отобрании Константинополя. Сановников Павел ругает «идиотами», «мерзавцами» и другими, гораздо более неприличными словами. Например, адъютант его величества посылается к вице-канцлеру Панину, чтобы передать ему от имени Павла, что он, граф Панин, — «дурак набитый». Неприличной руганью Павел «обкладывает» при всех и Безбородько, и Растопчина, и старого Суворова. Способы управления Павел избирает замечательные. У какого-то извозчика найдено будто бы два пистолета и кинжал. Этого оказывается достаточно, чтобы все извозчики были объявлены опальными и единым махом высланы из Петербурга. Жители в отчаянии.

Этот «пьяный капрал на троне», по выражению А. И. Тургенева, в несколько часов перевернул вверх дном весь государственный правовой порядок: «все пружины государственной машины были поломаны и сдвинуты с мест». Все перепуталось. Своего парикмахера Кутайсова Павел производит в графы, назначает камергером. Лакея генерала Апраксина, Клейнмихеля, Павел не только производит в дворянство, но и велит ему обучать военному искусству фельдмаршалов. Семь фельдмаршалов русской армии, поседевшие в боях и походах, обязаны смиренно учиться у лакея тактике и стратегии. Этот Клейнмихель ничего, кроме маршировки, не знает, да и эти знания передать фельдмаршалам не может, ибо по-русски не знает ни единого слова.

Обычаи и порядки Гатчины, где Павел занимался муштрой и шагистикой, где он беспощадно забивал палками до смерти провинившихся солдат, введены теперь во всероссийском масштабе. Прежние гатчинцы, люди малограмотные, но «без лести преданные», получают важнейшие должности и всю Россию муштруют, как дисциплинарную команду. Общеизвестна история с кавалерийским полком, который неправильно исполнил команду императора на параде и за это услышал гневное приказание: «Налево кругом! Правое плечо вперед! В Сибирь — шагом марш!»

Сибирский драгунский полк, только что вернувшийся из персидского похода и находившийся на Кавказе, за какую-то провинность получил предписание отправиться в походном порядке в Тобольск. Переход туда — около 4 тысяч верст — занял более двух лет.

Впрочем, Павел не ограничивается одной только внутренней политикой. По тому же типу строится и политика внешняя. Не ограничиваясь высылкой всех иностранных послов, лица которых ему не нравились, Павел неожиданно приказывает захватить все иностранные суда, стоящие в русских гаванях, а все находящиеся на них иностранные команды арестовать.

Ссылка, тюрьма, шприцрутены, смертные казни — сыплются на мирных жителей, как из дырявого мешка. «Страх, в котором мы все живем, — пишет в одном из шифрованных писем князь Кочубей графу Воронцову, — неописуем. Люди боятся собственной тени. Все дрожат. Все крепости переполнены арестантами, всеми овладела глубокая тоска».

«Здешний народ, — пишет шведский посланник королю Густаву IV, — очевидно, создан для слепого повиновения и безусловной покорности».

Общая полоса террора, захватившая всю Россию, исключительно ярко сказалась и на самой семье сумасшедшего императора.

Если Кочубей, Ростопчин и другие считали необходимым всегда держать наготове экипажи, чтобы в случае надобности бежать, если все офицеры, отправляясь на царский смотр или на парад, имели при себе крупные деньги на случай внезапной высылки, то точно так же, в вечном страхе, живут и дети императора, великие князья Александр и Константин.

Александр своими глазами видит, что творится вокруг. Когда Аракчеев, например, засекает палками несколько солдат «для примера остальным», адъютант великого князя нарочно ведет наследника в лазарет, где умирают жертвы этой расправы. Адъютант надеется, что Александр расскажет своему отцу о преступлениях Аракчеева. «Но Александр, — отмечает в своих записках Лонжерон, — только тяжело вздохнул и промолчал». Когда Павел подзывает А. И. Тургенева и щиплет его, рядом стоит великий князь Александр. «Щипки продолжаются, — рассказывает Тургенев, — от боли у меня брызнули из глаз слезы. Великий князь Александр стоит бледный и молчит».

«И Александр и Константин, — сообщает в своих записках Саблуков, — ужасно боялись отца и, если последний казался сколько-нибудь расстроен, бледнели, как мертвецы, и дрожали, как осиновые листья. Оба они были шефами полков, и от этого им приходилось ежедневно выслушивать строжайшие распекания за недочеты в дрессировке и шагистике».

Семья Павла всегда находилась под гнетом ожидания новых мер, которыми ошарашивал своих приближенных, а часто и всю Россию и всю Европу сумасшедший император.

Павел в последний год жизни имел в виду объявить своим наследником выписанного им для этой цели принца Евгения Вюртенбергского. Не скрывая, говорит он своим приближенным, что его сыновьям на престоле не бывать, что он, Павел, расправится «со всей этой бандой», то есть с женой и сыновьями. Александр и Константин жили в постоянном страхе и всегда, в любую минуту, ждали для себя эшафота, а в лучшем случае ссылки — этой излюбленной меры императора.

В ссылку по указанию Павла был отправлено свыше 12 тысяч человек. Сам инструмент ссылки Павел усовершенствовал небывало. Помимо ссылки в Сибирь, на каторжные работы, была введена еще «ссылка в безвестность». Назначенный к такого рода участи навсегда лишался имени. Никто не должен был знать, кто же именно этот ссылаемый. «Безызвестного» везли в особой кибитке, наглухо зашитой рогожами, как зашивают тюки. Делалось только одно отверстие, через которое заключенному подавали пищу. Даже сопровождающий сосланного жандарм не знал, кого везет, не видел зашитого в кибитке, полученного под расписку заключенного. За попытку разговора с осужденным «безызвестным» полагалась смертная казнь.

По доставке на место «безызвестного» замуровывали в живую могилу — узкую камеру, где нельзя было повернуться. Заключенный в нее не должен был слышать ни одного слова, не имел права видеть ни одного человеческого лица. Даже в случае смерти «безызвестного» о нем полагалось рапортовать по команде без имени, обозначая только тот номер, под которым несчастный содержался.

Сумасшествие Павла ни для кого не было секретом. На докладах, предоставляемых ему на подпись и содержащих иногда совершенно противоположные мнения, Павел сплошь и рядом делает надпись: «Быть по сему». Придворные в ужасе. На докладе межевого департамента о споре между казаками и частными владельцами, сопровожденном особым планом с обозначением всех спорных мест, Павел также пишет сакраментальную фразу: «Быть по сему». Спросить, что это значит, никто из придворных так и не решается. Нарваться на тысячу палок никому не хочется.