Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

Однако не только я доставляла ордену проблемы. Если я хотела двигаться слишком быстро, некоторые вообще не хотели идти вперед. Некоторые пожилые и очень преданные монашеству сестры поистине страдали. В глубине души они переживали крах основ своего мировоззрения. Изменения «доказывали», что основания правил всегда были сомнительными, как, к примеру, церковная доктрина лимба. Они доверяли тому, что казалось им добродетелью, а теперь это считалось неправильным. Значит, их жизнь была глупой, а не совершенной?

Сознание некоторых сестер не выдержало краха внутренней стабильности – они просто выжили из ума. Одна такая монахиня все свои дни проводила на верхнем этаже монастыря, перенося мешки с бельем с одного места на другое. Женщина, у которой были тонкие черты лица, большие красивые глаза и плотно сжатый рот, превратилась в живой призрак.

НОВЫЕ правила позволяли монахиням проводить время за монастырскими стенами и посещать семьи. В прошлом нам постоянно твердили, что сестры должны «оставлять отца своего и мать свою, братьев и сестер» и следовать за Иисусом. Теперь нам можно было возвращаться к родственникам и даже проводить с ними несколько дней.

Монахини до сих пор были обязаны не разглашать никаких событий, что происходят в общине, руководствуясь преданностью ордену и монастырю. Я была преданна целиком и полностью и, находясь в кругу родных, никогда не жаловалась и никого не обвиняла. Я поддерживала их представление о себе как о счастливой монахине, и ту же картину они видели в моих регулярных письмах. Они тоже не делились своими беспокойствами, полагая, что их обязанность – меня развлекать.

НОВЫЕ веяния вдохновили меня на новые мысли. Мне пришло в голову научиться играть на фортепиано. Я всегда любила этот инструмент, но дома его не было, а когда Биллингсы, жившие через дорогу, предложили мне использовать их фортепиано, учительница музыки в Воклюз заявила, что я в свои шестнадцать лет уже слишком взрослая, чтобы начинать учиться.

Теперь мне было двадцать восемь, и я очень хотела потренировать свои длинные пальцы на фортепьянных клавишах. Встав на колени у кресла настоятельницы, я изложила ей свою просьбу. Она обдумывала ответ, занимаясь какими-то бумагами. Ей не слишком хотелось мне отказывать, но и энтузиазма от мысли, что я буду учиться игре на музыкальном инструменте, она не испытывала. В результате она приняла решение: «Я попрошу сестру Сесилию, чтобы та устроила прослушивание и оценила твои способности».

Я была рада такому ответу и преисполнилась уверенности в положительном решении вопроса, поскольку одно знала точно: у меня есть слух и чувство ритма, я могу петь и альтом, и сопрано. Настал день экзамена, и сестра Сесилия, однажды выигравшая приз за правильную чистку зубов, продемонстрировала мне несколько музыкальных фраз и попросила, чтобы я их повторила; потом еще несколько, и еще. Мне она ничего не сказала, но неделю спустя я узнала о вердикте настоятельницы, спросив ее лично.

«Боюсь, у тебя нет никакого таланта к музыке, – последовал холодный ответ. – Сестра Сесилия сожалеет, но, по ее мнению, это так. Незачем учить человека игре, если у него нет к этому склонности».

Мое сердце не желало этого принимать. Одно дело просто отказать, но совершенно другое – заявить, что у меня вообще нет музыкальных способностей. Это было неправдой, но я ничего не могла изменить. Коварный змей гнева впрыснул яд мне в кровь, добавив еще одну каплю, пополнив бездонный сосуд обид.

Если меня не собирались учить игре на фортепьяно, то согласно новым правилам я могла слушать во время отдыха пластинки. Я встала, чтобы все могли услышать мои слова. «Не хочет ли кто-нибудь пойти со мной в концертный зал послушать музыку и потанцевать?»

Стояла тишина, все могли обдумать это предложение, однако никто со мной не пошел. Я и не ожидала, что кто-нибудь откликнется. Вальсы, менуэты, музыка из балетов – я танцевала под любое музыкальное сопровождение в полном одиночестве, а музыка звучала так громко, что должна была доноситься до ушей сестер в комнате отдыха. Я думала, что если они услышат музыку, то захотят потанцевать, но этого не случилось, и с течением недель, танцуя, я чувствовала себя все более одинокой, а это становилось мучительным. Жалость к себе переполняла мое сердце, и крышка ящика Пандоры, наполненного подавленными эмоциями, постепенно приоткрывалась.

В СЛЕДУЮЩИЙ раз во время еженедельной беседы с настоятельницей я спросила, может ли она побыть для меня матерью. Что я имею в виду, спросила она; тон ее был холоден, щеки потемнели, а глаза вспыхнули, при этом она старалась не смотреть на меня слишком пристально.

«Я хочу, чтобы вы обняли меня как мать», – сказала я. И она обняла, благослови Господь ее доброту, а я расплакалась.

Мои рыдания не оставили мать Клэр равнодушной, и она терпеливо прижала меня к груди; я вдохнула запах мыла, которое она использовала, и почувствовала ее мягкость. Никто из нас не знал, чем были вызваны эти слезы, но они казались бесконечными, исходя из ямы, наполненной печалью, дно которой, как она надеялась, я скоро увижу. Вместо этого моя нужда все росла. Иногда я вообще не могла ничего делать, если прежде она не обнимала меня, как ребенка, а я стояла рядом на коленях, смачивая слезами ее платок и отнимая драгоценное время.

Наши ученики столкнулись с фактом, что их учительница – человек: она пришла в класс с покрасневшими глазами. Возможно, они обсуждали это между собой, но на том все и закончилось. Для них я в большей степени являлась функцией, услугой, нежели человеком, и если они чего-то не могли понять, то легко выбрасывали это из головы. На то мы и монахини, чтобы страдать.

В тот год во мне бурлила невероятная энергия, запретная и опасная. Я всеми силами старалась ее подавить, чтобы оставаться полезной, но внутри меня вот-вот должен был взорваться вулкан. Я все более запутывалась и с радостью похоронила бы себя на груди настоятельницы, утонув в слезах.

МАТЬ Винифред была теперь уважаемой обитательницей Броудстейрс, и однажды ее послали с официальным визитом в наш монастырь. Мы приготовили для нее музыкальное выступление. Вместе с остальными я пела о своей искренней преданности Богу, ордену и ей. Я очень надеялась, что, услышав мое пение, она поймет: мои намерения были хорошими и, несмотря ни на что, у меня «правильный дух». Увы, мать Винифред меня не замечала. Она улыбалась, демонстрируя крепкие зубы и широкое, пышущее здоровьем лицо, рассматривала всех и каждого, но ни разу не встретилась взглядом со мной. Казалось, я пою в пустоту.

Целью ее визита была оценка нашего прогресса, о чем позже она должна была доложить в Броудстейрс. С каждым из нас она встречалась наедине. Подошла моя очередь. Только я успела встать на колени, как получила предупреждение не критиковать власть. «Сестра Карла, мой долг напомнить тебе о духе нашего сообщества и просить его уважать».