Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как не сумел он предусмотреть ненависть Элизабет к Лу, так не увидел он и любовь к ней Рее. Когда в начале октября Рее и Лу приехали в Лейпциг, Рее уже, похоже, решил, что Ницше следует исключить из их общих с Лу планов на будущее: он был слишком опасным соперником. Три недели, проведенные в Лейпциге, внешне выглядели вполне добродушно. Далее menage-h-trois предстояло переместиться в Париж; Ницше наводил справки о подходящем жилье и был слегка озадачен, когда в конце месяца Лу и Рее уехали в Стиббе, не назначив дату следующей встречи. В начале ноября в Лейпциг приехал Гаст, и за две недели, проведенные в его обществе, Ницше постепенно осознал, что от него просто избавились. Когда же он наконец постиг суть случившегося, то в ярости и отчаянии сорвался в Италию. 15 ноября он был на дне рождения у Овербека в Базеле, но, не задерживаясь, поспешил в Геную; не находя себе места и там, он перебрался в Раппало, где пробыл в полном одиночестве до 23 февраля следующего года.
2
Трудно найти подходящее определение тому состоянию, в котором он пребывал в течение примерно десяти последующих месяцев, потребовавшихся ему, чтобы успокоиться. Он был человек гордый, и сама мысль о том, что он посвятил себя Лу Саломей, девушке 21 года, за неимением другой женщины, и что она спокойно оставила его, приводила его в бешенство: в первую очередь была задета его гордость. Но письмо от Рее с попыткой объяснить обстоятельства заставило его посмотреть на это дело с более разумных позиций.
«Но, мой дорогой друг, – писал он в ответ (в конце ноября), – я полагал, что ты чувствовал себя совершенно иначе и был вполне рад отделаться от меня! Сотни раз за этот год, начиная с Орты, я чувствовал, что ты «слишком дорого заплатил» за свою дружбу со мной. Я уже многое, слишком многое украл от твоей римской находки (имею в виду Лу) – и мне всегда казалось, я говорю о Лейпциге, что ты имел право немного отдалиться от меня. Думай обо мне по возможности лучше, дорогой друг, и попроси о том же Лу. Я предан вам обоим, от всего сердца… Будем иногда видеться, не так ли?»
Потом он начал перебирать события прошлого лета и осени, и в адрес Лу и Рее полетели письма, полные горьких и язвительных упреков:
«Пусть вас не сильно заботят вспышки моей «мегаломании» или «оскорбленного самолюбия» – и если бы случилось так, что однажды в приступе страсти я лишил бы себя жизни, в этом не было бы ничего, о чем стоило бы чересчур беспокоиться. Что вам мои фантазии!.. Просто отчетливо представляйте, что я, в конце концов, полусумасшедший человек, сбитый с толку совершенным одиночеством. Я пришел к этой (как мне кажется) разумной оценке положения после того, как принял – от отчаяния – огромную дозу опия. Но вместо того, чтобы в результате этого утратить чувства, я, похоже, наконец, пришел в них. На самом деле, я всю неделю был очень болен».
Возможно, так и было, но верить в это необязательно: целью письма было предупредить негодяев, что жертва их козней может дойти до самоубийства – и каково им тогда будет? Рождественское письмо 1882 г., адресованное Овербеку, обнаруживает всю глубину болезни и отчаяния, навалившихся тогда на Ницше:
«Я переживал позорные и мучительные воспоминания о прошлом лете, как какое-то сумасшествие… Это конфликт противоречивых чувств, с которым я не справляюсь… Если бы только я мог заснуть! Но самые сильные снотворные помогают столь же мало, сколь мало помогают мои прогулки по шесть – восемь часов. Если я не сумею отыскать магической формулы обратить весь этот навоз в золото, я пропал… Я теперь никому не верю: во всем я чувствую, во всем слышу презрение к себе… Вчера я прекратил всякую переписку с матерью: не мог более этого выносить… Мои отношения с Лу переживают последнее болезненное удушье: по крайней мере, так мне кажется сегодня… Иногда я думаю о том, чтобы снять маленький дом в Базеле, время от времени навещать тебя и посещать лекции. Иногда мне хочется поступить наоборот: довести мое одиночество и смирение до крайности и…»
В этом крике слышится не только голос больного, страдающего человека, но и голос художника, человека, который обращает навоз в золото. «Заратустра» в одном из своих проявлений – это гимн одиночеству, и его герой – самый одинокий человек в литературе. У Робинзона Крузо были его Пятница, ящик с инструментом и надежда на спасение; у Заратустры – только орел и змея: он «вне человеческого доступа» в самой своей правде, один даже тогда, когда гуляет по базарной площади. Последнюю главу книги «Человеческое, слишком человеческое» Ницше озаглавил «Человек наедине с собой». Теперь, в книге «Так говорил Заратустра», он пытается дать развернутое представление о человеке наедине с собой: поначалу выбирающем одиночество, затем устающем от него, ищущем спутников, чтобы покончить с этим одиночеством, выясняющем, что даже в окружении последователей он по-прежнему одинок, принимающем уединение во всей его полноте, уходящем в него и, наконец, воздающем ему хвалу и славу. Даже при видимости разговора с другими Заратустра говорит так, словно обращается к себе: эффект хорошо известного лаконизма стиля Ницше. Все неясности в «Заратустре» связаны с тем, что Ницше предполагает в читателе фоновое знание, сходное с его собственным: если читатель знаком с его произведениями, начиная с книги «Человеческое, слишком человеческое» и заканчивая «Веселой наукой», то он становится причастен этому знанию; если нет, то остается в неведении. В любом случае кажется, что Заратустру мало волнует, понимают ли его или нет, он сам – единственный слушатель, которому он поверяет глубочайшую тайну вечного возвращения. Порвав с семьей из-за Лу и Рее и затем брошенный также и ими, Ницше чувствовал, что теперь он и вправду одинок в мире, а состояние его здоровья было таково, что по странности он не мог ни умереть, ни жить. Не будь он художником, мы могли бы почти наверняка ожидать, что в пределах года он положит конец существованию, переросшему в мучительный абсурд. Но, будучи художником, он вместо этого сумел перевести боль одиночества в удовольствие, и в его образе Заратустры – он, как все вымышленные персонажи, и есть и не есть его автор
