Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл

Сверхчеловеком является тот, кто достигает в себе того, что однажды достигли нации, когда поднимали себя над уровнем стад:

«Можешь ли ты обеспечить себе свои добро и зло и повесить над собою собственную волю как закон? Можешь ли ты быть сам себе судьей и мстителем закона?..

Самым злейшим врагом, какого ты можешь повстречать, всегда будешь ты сам; ты залег в ожидании самого себя в пещерах и лесах» (З, I, 17).

Все существа желают власти, но только человек может желать власти над собой; только человек обладает достаточным запасом энергии, чтобы стать господином самому себе. Различие между человеком и животным, уничтоженное Дарвином, восстановлено – без обращений к сверхъестественному; моральные ценности, лишенные божественных санкций, получают теперь новую природную санкцию: количество власти. Человеческая психология теперь излагается на языке власти; «добро» следует понимать как сублимированное «зло», потому как злые и добрые чувства, в сущности, являются одним и тем же, то есть волей к власти. Новый взгляд в сжатой форме подытожен в «Антихристе»:

«Что есть добро? Все, что способствует чувству власти, воле к власти, самой власти в человеке. Что есть зло? Все, что исходит от слабости. Что такое счастье? Чувство, что власть возрастает – что сопротивление преодолено…» (А, 2).

Все люди хотят счастья, потому что все хотят чувства усиления власти; наивысшее усиление власти влечет наивысшее счастье; наибольшая власть требуется для преодоления себя; самый счастливый человек тот, кто преодолел себя – сверхчеловек.

Весь смысл философии, которая произвела на свет сверхчеловека, делает очевидным, что новый «образ человека», должный противостоять нарастающему нигилизму современной Европы, – это образ человека, который более не является животным. Предполагается, что «цель» человечества состоит в «создании сверхчеловека», то есть в трансформации самое себя в не-животное. Тогда человек будет обладателем позитивной ценности, сам термин «человек» приобретет особую коннотацию, принципиально отличающую его от животного мира в целом, и тогда станет возможным снова говорить о «добре и зле» как о «вечных» свойствах – как оценочных суждениях, значимых для всего мира, поскольку их будет устанавливать уже подлинно высшее существо:

«Когда я пришел к людям, я нашел их сидящими на старом предубеждении: все они верили, что давно уже знают, что для человека добро и что для него зло… Я встряхнул эту сонливость, когда стал учить, что никто до сих пор не знает, что есть добро и что есть зло – если только сам творец.

Но творец тот, что создает цель для человечества и дает земле ее смысл и ее будущее: тот, кто создает качества добра и зла в вещах» (З, III, 12, 2).

Именно в этом смысле сверхчеловека можно назвать «наследником Бога»:

«Некогда говорили вы «Бог», глядя в далекие моря; но теперь я научил вас говорить «сверхчеловек». Бог – предположение: а я хочу, чтобы ваши предположения простирались не далее, чем ваша созидательная воля. Могли бы вы создать бога? Но вы, несомненно, могли бы создать сверхчеловека… Бог – предположение: но я хочу, чтобы ваши предположения лежали бы в пределах мыслимого. Можете ли вы мыслить бога? Но пусть воля к истине означает для вас, что все непременно должно превратиться в человечески-мыслимое, человечески-видимое, человечески-ощутимое… И вы сами должны создать то, что до сих пор вы называли Миром… Ни в непостижимом, ни в иррациональном не можете вы быть дома» (З, II, 2).

Во вселенной, где вырос Ницше, Бог был верховным существом, и человеку, которого возвысило над животными божественное дыхание и который милостью Божьей удерживался в этом приподнятом состоянии, было обещано, что жизнь его вечна и смерть – это всего лишь переход из одного состояния существования в другое. На третьем десятке Ницше пришлось принять ту вселенную, которая была прямой противоположностью первой: там верховное существо вовсе отсутствовало, люди были всего лишь продолжением животных, а в конце была смерть. Не в состоянии отрицать научные основы этой картины мира, он в свои тридцать лет пришел к выводу, что «смерть Бога» означала необходимость формирования нового миропонимания, где метафизическому миру не было места. На четвертом десятке он выдвинул три гипотезы, которые, независимо от его намерений, предлагали природную замену Богу, божественной милости и вечной жизни: вместо Бога – сверхчеловек; вместо божественной милости – воля к власти, а вместо вечной жизни – вечное возвращение.

Воля к власти и сверхчеловек появились в связи с потребностью объяснить некоторые следствия неметафизической действительности; но вечное возвращение не является следствием неметафизической реальности, как таковой: оно возникло из того обстоятельства, что, как это понимал Ницше, метафизический мир является не чем иным, как противоположностью миру кажимости, метафизический план – не что иное, как антитеза плану земному, а сама идея метафизической реальности – часть феноменального мира; вот почему он считал его венцом своей философии. Поначалу Заратустра страшится вечного возвращения и делает все от него зависящее, чтобы оттянуть день, когда ему предстоит постичь его возможную истину. Наконец, в третьей части книги он повествует о ночном кошмаре, где воображаемая вечность предстает ему в качестве врат с двумя ведущими в противоположных направлениях тропами:

«Взгляни на эти ворота… у них два лица. Две дороги сходятся здесь: еще никто не достигал их конца. Этот долгий путь позади: он длится целую вечность. А этот долгий путь впереди – другая вечность. Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются – и именно здесь, у этих врат, они сходятся. Название врат написано над ними: «Мгновение». Но если кто-то пошел бы по ним дальше – все дальше и дальше: думаешь ли ты… что эти два пути оставались бы в вечном противоречии?.. Взгляни на это Мгновение!.. От этих врат Мгновение ведет долгий, вечный путь назад: позади нас лежит вечность. Не должно ли было все, что умеет двигаться, уже однажды пройти этот путь? Не должно ли было все, что может случиться, уже сбыться, миновать? И если все это уже было, что ты думаешь об этом Мгновении?.. Не должны ли и эти врата уже однажды быть здесь – ранее?

И не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновение влечет за собою все грядущее? А потому – и самое себя тоже?

Ибо все, что способно ходить, должно было еще раз пройти по этому долгому пути вперед? И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам это лунный свет, и я,