За пять веков до Соломона (СИ) - Николенко Александр

Во внутреннем мире стоял полумрак, как бывает по утрам, когда солнце поднимается в тумане. Тогда тьма не сразу исчезает, а долго еще цепляется за влажную серость, что висит над землей. В пустыне жаркой такого почти не случалось, но в горах не раз доводилось Моисею бледный восход встречать.

Воин уже ждал, по привычке покачиваясь на носках. Руки за спиной, взгляд прямой и презрительный — словно и не уходил никуда с прошлого раза.

Моисей принял вызов и уставился в упор на Воина. Тот только усмехнулся:

— Молодец, набираешься опыта и не боишься уже открыто в глаза смотреть. Так почему не желаешь истины очевидные признавать? Зачем меня зовешь, если и так все знаешь?

Моисей замотал головой:

— Нет здесь ничего очевидного. С чего вы все решили, будто нет выхода другого, кроме как Аарона убить?

— Потому что настоящий вождь к друзьям с другой меркой подходит. И судит их куда строже, чем людей обычных. Посмотри, кто может беды больше принести, если недоброе задумает: Друг или Враг?

Моисей напряженно молчал, не отводя взгляда.

— Зря ничего не говоришь. Ведь понимаешь, что прав я, но упрямо не хочешь вслух сказать, что Друг может быть в тысячу раз опаснее. Он знает и Силу твою, и Слабость. Ему другие люди верят, потому что знают, что Друг он тебе. Но главное, ты ему доверяешь полностью. К Врагу никогда спиной не повернешься, всегда начеку будешь, а от Друга удара коварного сзади никак не ожидаешь. Мне ли тебе об истории рассказывать? Все великие фараоны, что жертвами заговоров пали, были друзьями своими преданы.

Моисей настойчиво смотрел на Воина, глаза болели от острой рези, по щекам текли слезы, но он упорно не отводил взгляд. А в голову впечатывались суровые слова Воина:

— Помни, если только заподозришь, что Друг не Друг тебе боле — бей без пощады. Иначе поплатишься жестоко за минуту слабости.

Сырость внутреннего мира сменилась слепящим блистанием полуденного солнца.

Махли и Симеон напряженно глядели на Моисея, точь-в-точь, как он только что на Воина. Верные друзья ждали ответа, и Моисей понимал, что не может проявить нерешительность перед теми, кто предан до конца.

Вождь медленно кивнул:

— Как ни горько признавать, но правы вы. Не вижу выхода другого, кроме как от Аарона избавиться…

Хорошо, что плотные шкуры пропускали совсем мало света в шатер.

Слишком уж радостно сиял бог Ра на ослепительно голубом небе. Ведь наступал третий месяц Шему — самый сухой и жаркий. А еще — самый яркий в целом году. Пустыня вся желтая в бурых точках камней, словно мех холеного гепарда. Горы — жгуче красные, с синими крапинами голых скал. У подножия, вокруг источников — зеленое царство длиннолистого сикомора. Пройдет всего месяц и все пожухнет, пустыня покроется однообразной коричневой коркой, скалы посереют, а горы будут выглядеть буро-рыжими. Но это позже — сейчас природа наслаждалась кратким мигом, когда все живое находилось на пике красоты и расцвета. В такие дни люди чувствуют всемогущество, ниоткуда приходит беспричинная уверенность, что всё будет в порядке, и что все будут счастливы долго-долго, если не всегда.

И хорошо, что в темном шатре Моисей этого не видел. Слишком уж не вязалось подавленное настроение с волшебным буйством красок вокруг.

Вроде и сделал все верно, а в душе — пустота, словно частичку себя потерял. Не было же другого выхода, во внутреннем мире он видел все так ясно. Понимал ведь, что правильно поступает. Что изменилось с тех пор? Почему на сердце так тяжело?

Вдруг полог откинулся, впустив вовнутрь кусочек дневного волшебства. Моисей скривился: свет больно резанул по глазам.

— Моисей, — кто-то упал ему в ноги. — Моисей, пощади.

Знакомый голос запнулся, темная фигура на полу затряслась в рыданиях. Моисей быстро наклонился, инстинктивно прижал плачущую женщину к себе.

— Мариам, что ты здесь делаешь?

— Моисей, всеми богами молю, пощади. Не ради него, ради нашей любви. Пусть сейчас я тебе никто, но вспомни, как мы любили друг друга.

— Да не собираюсь я ничего ему делать, — голос предательски дрогнул и Моисей молча выругался. Если уж он сам себе не верит, то Мариам и подавно услышит фальшь.

Мариам вдруг подняла лицо, огромные глаза, полные слез, уставились на молодого вождя, руки вцепились в рубаху, а губы быстро-быстро зашептали:

— Моисей, у тебя есть сын. Представь, как бы ты себя чувствовал, потеряв его. Может, тогда поймешь, что у меня на душе. Я же Аарона с малых лет сама воспитывала. Он мне больше, чем брат. Отними его, и мне на этом свете не жить. Я ведь только из-за него десять лет назад с тобой не убежала, хотя сердце надвое разрывалось! Прости его, Моисей, он молодой совсем и глупый.

— Скажи мне, с чего ты взяла, что желаю я Аарону вред причинить?

Черные глаза в упор смотрели на Моисея. В них отражалось такое отчаяние, что вождю стало совсем не по себе.

— Нет, Моисей. Я видела твой взгляд на площади. Ты так уже один раз смотрел — когда Неферперит захотел мной овладеть. Но что Аарон тебе сделал? Кого отнять собрался? Неужто боишься, что он власть твою над народом израильским пошатнет? Потому от него избавляешься?

Закололо вдруг в боку у Моисея, а во рту пересохло. Хотел сказать Мариам, что никого не боится, но голос не послушался. И до того тоскливо стало, что Моисей аж пошатнулся. Что же такое он на самом деле творит? Всерьез размышляет о том, как избавиться от товарища верного, с которым вместе еврейский народ на поход опасный поднимал. А возлюбленную бывшую пытается словами пустыми успокоить.

Когда же ты, Моисей, так спокойно лгать научился? Когда фараону заговором угрожал или когда Манитону доказывал, что не ведаешь о судьбе гарнизона из крепости? И что дальше? Может, и Мариам прикажешь в пустыню выбросить, чтобы не путалась под ногами? А когда остановишься? Не случится ли так, что постепенно всех растеряешь и останешься один-одинешенек на целом свете?

Но ведь Моисей не о себе печется, а о благе всех людей Израилевых. Ответственность на нем за каждого лежит. Ради общего счастья людей готов он и самым дорогим пожертвовать. Даже Мариам не в силах его разжалобить. Когда речь идет о будущем тысяч людей, все личное отходит назад. И не гоже вождю великому боятся малым поступиться, если он в итоге на шаг к большой цели приблизится.

Моисей выпрямился, глаза загорелись знакомым твердым огнем, подбородок резко вздернулся. Слова были готовы сорваться с уст, когда кто-то тихо сказал из глубины шатра:

— Мариам, оставь нас. Надобно нам с Моисеем вдвоем побыть. Вечером узнаешь Моисеево решение, что с Аароном будет…

Стоило пологу задернутся за выскользнувшей наружу Мариам, как из темного угла выступил Иофор. Моисей удивленно уставился на старика.

— Не ожидал, Моисей, что кто-то еще в шатре есть? Утомился я на жарком солнце, прилег отдохнуть, но вы с Мариам спором своим разбудили.

Впервые не рад был Моисей дорогому гостю. Смотрел вначале настороженно, будто прикидывал что в уме, потом кивнул: ладно, мол, садись. Иофор, как ни в чем не бывало, устроился на подушках и по привычке речи мудрые завел:

— Раз Мариам правду не сказал, так хоть мне откройся. Что с Аароном делать собираешься?

— Выгоню в пустыне, на волю Богов всемогущих.

— То есть на смерть верную.

Моисей недовольно скривился, но Иофор продолжал, внимания не обращая:

— А не думал ли ты, как еще можно с Аароном поступить?

— Что тут думать. Согласен я с Воином, из внутреннего мира, что к друзьям предавшим нельзя милостивым быть. Иначе наверняка удар коварный в спину получишь.

Иофор улыбнулся:

— Смотрю, во всем полагаешься на богов внутренних.

— Конечно, они ни разу не подводили.

Иофор вдруг посерьезнел.

— И прав, и не прав ты, Моисей, одновременно. Прав, что с предавшим другом расправляться нужно без пощады. Но не прав, считая, что Аарон тебе друг до сих пор.