Начало конца - Марк Алданов

«Ну, покажи, покажи, какие вы, первые в мире, – подумал Вислиценус, входя в кабинет. – По виду ясно, что состоит во всех филантропических и душеспасительных обществах. А впрочем, лицо умное… Врачи его поколения, кажется, носили бороду». Он настраивал себя на иронический лад, но в действительности волновался – и стыдился этого. «Сейчас буду знать, что и как… У него приемная похожа на библиотеку, а кабинет на физический институт. Это рентгеновский аппарат, а что это за махина?» Письменного стола не было. В углу комнаты стоял низкий круглый столик с двумя креслами, без письменных принадлежностей: только на камине у рентгеновского аппарата лежало множество очинённых цветных карандашей.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал профессор, показывая на кресло у столика. – Скверная погода, не правда ли? – Убедившись, что пациент владеет французским языком, спросил, давно ли он в Париже, нравится ли ему Франция, хорошо ли теперь в России. Почти не слушая ответов (впрочем, весьма коротких), профессор внимательно вглядывался в пациента. И ему тотчас, еще до осмотра, до первого медицинского вопроса, почти без доказательств, просто по интуиции стало ясно, что это тяжело больной человек, по-видимому, много живший, с организмом очень изношенным и, вероятно, безнадежным. Он даже заранее поставил интуитивно первую догадку о болезни: тоже грудная жаба, но неизмеримо хуже и опаснее, чем у предыдущего, неинтересного пациента. «А сколько же теперь жителей в Москве? – спросил он и достал из ящика карточку. – Неужели три с половиной миллиона?.. Как, кстати, пишется ваша фамилия? Тэ-эс или зет? Был такой знаменитый химик… Значит, Москва догоняет понемногу Париж?..» Продолжая беседу, он вскользь спрашивал и записывал карманным пером сведения о пациенте: возраст, национальность, место жительства. «Вы женаты?.. И никогда не были женаты? Так… До войны ведь было всего миллиона полтора? Очень интересно, очень интересно… А ваша профессия?» – «Я революционер», – сказал Вислиценус и сам понял, что ответ вышел глупый. «Но какую же было объявить профессию?» – с досадой подумал он и поправился: «Советский служащий». – Профессор положил на стол карточку и уставился на пациента. Несмотря на 45-летнюю практику, он такой ответ слышал впервые.

– Очень интересно, – сказал он без улыбки, точно так же, как о том, что в Москве теперь три с половиной миллиона жителей. – Конечно, это такая же профессия, как всякая иная. Мы, французы, от нее только отвыкли. Я думал, что немного отвыкли и у вас? Может быть, ваша профессия больше изнашивает людей, чем другие? – Он помолчал с полминуты, вопросительно глядя на собеседника. Вислиценус ничего не говорил. – Эта милая барышня сказала мне, что вы жалуетесь на сердце?.. Кстати, она родственница вашего посла?

– Нет, переводчица и секретарша, – кратко ответил Вислиценус. Профессор посмотрел на него.

– Очень мила и хороша собой… Так, переводчица и секретарша, – протянул равнодушно профессор, поглядывая на пациента. – Значит, вы жалуетесь на сердце. Боли, да?

Он приступил к медицинскому допросу. Спрашивал он кратко, ответы улавливал с полуслова или даже подсказывал, тотчас прекращая пояснения пациента и вслух переводя его затрудненные слова на медицинский язык. Казалось, он лучше больного знал, что именно больной испытывает. «Douleur précardiale avec sensation de constriction thoracique… Irradiation bronchiales… Sensation d’angoisse allant jusqu’а l’impression de mort imminentel»[127], – как будто не без удовольствия говорил он с видом полного одобрения, точно все это было превосходно и очень благоприятно для пациента. – Ваши объяснения мне не нужны, – холодно прервал профессор, когда больной стал объяснять ему собственный взгляд на свою болезнь. Вислиценус невольно смутился. – У вас был сифилис? – деловито спросил Фуко, как о чем-то само собой разумеющемся. – Не было сифилиса? – повторил он вопрос не то удивленно, не то с сожалением. – Наверное не было? Но вы, конечно, всю жизнь боялись сифилиса. У вас подагра, да? Намек на подагру, так… Отлично. Пожалуйте сюда, к рентгеновскому аппарату».

Он взял с камина цветной карандаш, пустил в ход аппарат и стал что-то чертить. Увидел с удовлетворением, что его интуитивный предположительный диагноз был совершенно правилен: грудная жаба с сильнейшим повреждением аорты, с другими осложнениями. «Ему осталось жить три месяца, много четыре», – подумал он почти с удовольствием от точности своего предсказания: чувство жалости давно было у него вытравлено, как не могло бы не быть вытравлено у всякого нормального человека, видевшего на своем веку столько горя, страданий и смертей, сколько он. «Очень хорошо, очень хорошо», – повторил он несколько раз.

Вислиценус смотрел на него с надеждой. Из достоинства не хотел спрашивать, есть ли непосредственная опасность: «Ничего, ждал долго, могу подождать еще пять минут! Колдуй сколько хочешь…» Все же его беспокоило и неприятно удивляло, что старик ничего не говорит первый, точно испытывая его мужество и выдержку. Профессор зажег свет. С лица его исчезло скучающее выражение, он смотрел на Вислиценуса ласково, с благодарностью, почти с любовью. Это был очень интересный случай, редкий по сочетанию осложнений. «Очень хорошо, отлично», – повторил он.

– Что, господин профессор, это опасно? – спросил, не выдержав, Вислиценус.

– Сейчас вам скажу. Я еще не составил себе определенного мнения. Разрешите попросить вас перейти сюда, к электрокардиографу.

Он подвел больного к сооружению, стоявшему посредине комнаты, уложил на кушетку, попросил засучить штанину, накрыл какой-то пробковой тканью, положил что-то мокрое на ногу, пустил в ход аппарат и опять стал колдовать. «Это электроды… Что-то помню из физики: электроды, электроны… Надо будет, разумеется, сделать поправку на его поправку к моей мнительности, – устало думал Вислиценус. – Если он скажет: «особенной опасности я не вижу», значит, опасно. Если он скажет: «опасно», значит, это смерть. Но когда? Через год? Через два?..» Он еще подумал, что люди, пославшие «гороховое пальто», быть может, стараются совершенно напрасно. Профессор остановил аппарат. Ему было совершенно ясно все: теперь он твердо знал, как именно умрет пациент, почти безошибочно знал, когда он умрет. Этот редкий и ценный случай прекрасно укладывался в теорию профессора Фуко.

– Особенной опасности не вижу, – сказал он уверенно. – У вас грудная жаба… Вы можете одеться.

Усадил пациента в кресло у столика и кратко, деловито, точно изложил ему режим. Пить спиртные напитки нельзя, разве лишь в очень небольших количествах. Курить тоже нельзя. Есть можно что угодно, разумеется, ничем не злоупотребляя. «А главное, покой, старайтесь не тревожиться и не волноваться, – говорил профессор, сам дивясь психологической нелепости своего совета. – Вы одинокий человек?»

– Да.

– Но может быть, есть кто-либо, кому я мог бы поподробнее объяснить режим для вас? Может быть, мне позвонят по телефону или зайдут ко мне? Да хотя бы эта милая барышня? Нет? Она вам чужая? Так… Ну что ж, это не беда. Да, собственно, и режим не сложный. Могли бы вы уехать в деревню? Это было бы отлично. Свежий воздух очень поддерживает сердце.

– Боюсь, что это невозможно.

– Ну, тогда оставайтесь в городе. У него есть свои преимущества («Le Burberry est chaud. Le Burberry est frais», – сказал себе Вислиценус). А на случай припадка я вам дам лекарство.

– Необходимо ли быть под наблюдением врача?

– Это, конечно, не мешает. Ваш доктор опытный человек, – сказал профессор. Он считал этого доктора невеждой и ничтожеством, но так же относился к громадному большинству других врачей: интуиции настоящего диагноста не видел ни в ком, как не видел и подлинной научной культуры: химию и бактериологию почти все знали очень плохо; некоторые же по самоуверенности, непониманию и невежеству вполне заслуживали каторжных работ: у них на совести было гораздо больше убийств, чем значилось за Тропманом или за Ландрю. – Через полгода я рад бы был снова вас повидать, – сказал он, твердо зная, что через полгода этот человек будет в могиле. Подумал, что надо будет о дне его смерти справиться, для таблицы, у посольского врача. Профессор снова заговорил о политике. «Гораздо умнее и значительнее своего посла», – сделал он вывод, не по ответам пациента, кратким и совершенно не интересным, а по его виду, по выражению лица. Жаль, что нельзя им поменяться болезнями». – Он терпеть не мог коммунистов, но имел слабость к умным людям. Не переставая разговаривать, профессор что-то писал на листочке. – Здесь я все указал. – Он приподнялся в кресле.

– Очень вас благодарю, – сказал Вислиценус, вставая и кладя на стол триста франков. – Мне сказали, господин профессор, что вы почему-то назначили мне льготную цену… Я, конечно…

– Это никакого значения не имеет, – прервал его Фуко. – Если вам трудно, вы можете даже не платить ничего.

– Что вы, нет, нет, – сказал, вспыхнув, Вислиценус. – Еще раз очень вас благодарю. – Профессор проводил его до двери. В приемной уже сидели два новых пациента. – Очень рад был с вами познакомиться. Если вам что понадобится, пожалуйста, обращайтесь ко мне когда угодно. Я всегда буду к вашим услугам… Прошу вас, – обратился он, наклоняя голову, к новому пациенту.