Студенты и совсем взрослые люди - Дмитрий Конаныхин

– зеркалом Толи. Если чесался нос у Васи – Толя тут же почёсывал свой нос. Если Толя доставал расчёску, тут же начинал причёсываться Вася. Если на левом ботинке Толи надо было завязать шнурок – тут же Вася возился рядом, в похожем полуприседе (ну, похожем потому, что ноги у Васи перебиты были). Поворачивались одинаково. И в ногу ходили. Ужас просто!

Если учительская закалка Таси ещё позволяла ей сдерживаться, то Александра просто подскуливала при виде «отцов», одинаково поднимающихся по мраморным лестницам Дворца бракосочетаний. Регистраторша хлопала глазами, а «близнецы» с непроницаемыми лицами осведомлялись у неё, что и как делать, куда становиться, «как же всё-таки наилучшим образом поженить детей и не надо ли дать телеграмму в Киев, чтобы приехал третий (Тася чуть не упала) – ну, чтобы и регистраторше скучно не было». Тут уже ноги Александры дрогнули.

И никакие силы не могли сдержать Толю и Васю – ну честное слово, что им – психовать, что ли? На свадьбе своих детей? Нет уж. Да ведь они счастливы были, как бывают счастливы мальчишки, несогласные со шрамами внутри и снаружи своих уже не совсем молодых тел.

А в самый-самый момент, когда «да» Зоси и «да» Алёшки вспорхнули куда-то под лепные потолки, Вася и Толя совершенно одинаково побледнели и замерли. Только вот в тот миг не играли они. Разве такое сыграешь? Такое раз в жизни бывает…

– Пойдёшь со мной на рыбалку?

– Давай. Только мы завтра уезжаем, ты ж помнишь.

– Ерунда. Пошли вечером.

– С берега?

– Зачем? Лодка есть.

– Тогда я на вёслах, – Вася покосился на Толины «клешни».

– А смогёшь? – Толя захохотал во всё горло. – Ладно, морская душа, пошли в дом, а то наши девушки сейчас там кое-кого съедят.

Жужжание женских голосов действительно стало громче.

В воздухе разливался тот особый, радостный и чуть горьковатый запах сентября – уже наполненный пронзительным янтарём пожелтевшей листвы берёз, но ещё без безвольной слякоти раскисшей травы. Зато августовские дожди вымыли небо до стратосферной головокружительности – только отцепиться лапками от грешной земли – и упасть – туда, в бесконечность. И ветры угомонились. В потайных уголках сада упрямые пауки ещё вывязывали логарифмические сети, но утренняя роса уже утяжеляла их кружево и не высыхала даже в полдень…

Бабье лето – чертовски классная штука, ребята, где бы и когда вас ни захватило это время. Особенно когда привыкшая к вам и привычная вам жена внезапно признаётся в любви в расцвете своего бабьего возраста. Дети выросли. Было отчего закурить. И улыбнуться чуть растерянно и чуть горделиво.

3

Ещё в субботу на ровную, гладкую поверхность неспешной жизни Зареченска первой грозовой каплей на зеркало озера упала незаметная весточка. И разошлась тоненькими кругами, прозрачным шариком покатилась. Тут же упала вторая капля. Не успели зареченцы закрутить головами, соображая, быть грозе или пронесёт, как отовсюду послышались рассказы, по отдельности ничем не примечательные, но в сумме своей совсем громовые.

Сначала Лида Тимофеева, важная и серьёзная заведующая универмагом, совершенно по-девичьи обозналась на станционной платформе – из соседнего вагона подошедшей утренней электрички вышел Винс. Мелькнул перед ней, не заметив, не узнав, и быстро прошёл дальше. Лида растерянно посмотрела вслед потоку людей, пытаясь отогнать наваждение, но Витенька больше не показался. Лида даже за сердце взялась. Сердце у неё больное было ещё с послевоенных лет. Но подлечивалась она в Зареченском санатории регулярно. Она пошарила в сумке, пытаясь найти среди таблеток новенький очечник, но потом вспомнила, что оставила очки дома. Не любила она очки носить. Стеснялась.

Проводив мужа в Ленинград, Лида зашла в хлебный, где её неожиданно окликнула кассирша Зойка Штерн.

– Лид! Лида! Здравствуй! – вечно выпученные глаза Зойки готовы были выпрыгнуть из орбит, будто ей обжигал язык сок торопливо проглоченной пельменины. – Лид, что скажу!

Лида памятливо недолюбливала сплетницу Зойку, поэтому лишь вежливо приподняла аккуратно выщипанные брови.

– Лидка! Умрёшь! Знаешь, кто сейчас хлеб покупал у меня? Ни за что не догадаешься! – Зойка никогда не умела держать эффектную паузу, поэтому выпалила оглушительным шёпотом. – Фимка Зильберштейн! Шикарный, жуть!

Лида чуть вздрогнула. «Фимка…» Фиму она не видела невесть сколько лет, с тех самых пор, когда уехал он учиться своей музыке в Ленинград.

– Ты не обозналась? – на всякий случай переспросила она Зойку.

Но та лишь замахала руками, хотела ещё что-то сказать, но очередь сдержанно заскандалила и Лида заторопилась дальше, лишь кивнув на прощанье «сороке».

В приятной и чуть печальной задумчивости Лидия Владимировна свернула на Красноармейскую и осмотрелась на перекрёстке. «Ой, к Соньке надо же зайти», – она вспомнила, что надо было бы зайти в парикмахерскую к Соньке Ласточкиной, договориться о времени на следующей неделе. Волосы отросли, надо было что-нибудь придумать, может, и постричься, что ли. Из открытой форточки мужского зала доносилось стрекотанье машинок и клацанье ножниц, запах «Шипра» выплёскивался на улицу густой волной. Она вошла внутрь, чуть потопталась, подслеповато привыкая к слабому свету, никого не нашла в женском зале, заглянула в мужской и увидела в ближайшем кресле Гришку Жадова, молоденького учителя музыкальной школы, общепризнанного «жениха номер один» славного города Зареченска.

Пока её брови неукротимо ползли вверх, а челюсть плавно отваливалась, Гришка вежливо поздоровался:

– Хай, Ли!

Это был не «хай».

Это была бомба.

…Зареченск не мог нарадоваться талантам Григория Фёдоровича Жадова с тех самых пор, когда кипевший энергией молодой барабанщик вернулся в город и сразу стал преподавать в новенькой музыкалке, которая разместилась в Старой кирхе.

К 1964 году партийные мужи города наконец-то решили, что музыкальную школу, ютившуюся после войны среди финских домиков на Заводской, пора перевести в самый центр. И на апрельском заседании райкома решили загрузить задачей переезда молодёжь. Причём милицейский начальник полковник Садыков подсказал, что лучше кандидатов, чем бывшие «буйные», не найти.

Седовласый Иван Капитонович Старостин даже расстроился. Он помолчал. Грузно поёрзал в кресле, крякнул, подвигал ящиками стола в поисках валидола. Старался сдержать раздражение.

– Ты не спятил, полковник? Помнишь, что было? Партбилет положишь.

– Иван Капитонович, или музыкальная школа, или притон в центре города. Пока музей не сделаем. Вы же знаете, туда все рвутся, – Садыков помолчал. – Положу партбилет. Можете не сомневаться.

Иван Капитонович задумался. Он великолепно представлял себе недостатки данной затеи, однако не менее разумно оценивал риски вечерних бесед с Мариной Андреевной, драгоценной женой своей, которая периодически напоминала своему Ванечке, что любимая дочка Женечка, позднее, залюбленное сокровище второго брака, слишком долго добирается до музыкальной школы «в этот ужасный рабочий посёлок».

Стоит ещё добавить, что почти у каждого из присутствовавших на собрании