Успех (Книги 4-5) - Лион Фейхтвангер

Жак Тюверлен сразу же после обеда поехал в Мюнхен, чтобы поглядеть на "национальную революцию", смутные слухи о которой донеслись и до виллы "На озере" на Аммерзее. Всюду сейчас были развешаны плакаты, в которых Флаухер отказывался от вырванных у него силой обещаний и объявил Кутцнера и Феземана мятежниками. Все же дело казалось не вполне ясным. Некоторые умники утверждали, что эти заявления Флаухера делаются, только pro forma [для вида (лат.)], чтобы обмануть Берлин, обмануть заграницу; на самом же деле Флаухер стоит на стороне "патриотов". Ходили слухи, что приближаются войска. Кем они вызваны? Против кого? Никто толком не знал, что происходит.

Тюверлен медленно вел машину, пробираясь сквозь толпу возбужденных людей. На Одеонсплаце произошла стрельба - это был факт неоспоримый: там были раненые и убитые. Сейчас площадь была оцеплена и пуста. Голуби семенили по ней, удивленные, что сегодня нет прохожих, которые покормили бы их. На очищенное поле битвы с высоты своей галереи одиноко глядели отлитые из бронзы баварские полководцы, один из них не был баварцем, а другой - полководцем. Громоздкий камень сегодня не мог мешать движению. Но вот - новые слухи: Кутцнер пал, генерал Феземан пал. Бешеная брань по адресу Флаухера, накануне заключившего с вождем "клятву на Рютли" и сразу же затем ударившего его кинжалом в спину.

Все стратегические пункты и общественные здания были заняты рейхсвером и полицией в зеленых мундирах. Часовые стояли с глупым видом, сохраняя искусственное безразличие. Прохожие ворчали. На Амалиенштрассе у дверей какого-то ресторана, обычного места собрания "патриотов", Тюверлен увидел стоявшего на часах одинокого зеленого полицейского. Худая старая женщина (это была надворная советница Берадт, но Тюверлен ее не знал) подлила к часовому и, считая очевидно, что проявляет чрезвычайную храбрость, плюнула ему в лицо. Многие видели это и восторженно захлопали в ладоши. Их лица были искажены злобой и торжеством. Полицейский вздрогнул, застыл на месте, потом повертел головой вправо и влево и стер рукавом с лица слюну.

- Еврейский прислужник! Ноябрьский прохвост! Предатель! Красный пес! Иуда! - кричала женщина.

Она надеялась, что теперь наконец наступит свобода и эта свобода сметет гнусные большевистские законы о защите прав квартирантов, так что ей удастся как следует расправиться с этим подлым сбродом - своими комнатными жильцами. Хоть в отношении этого полицейского удалось ей дать волю своему возмущению. Задрав нос, она удалилась, пробиваясь сквозь выражавшую ей полное одобрение толпу. Какой-то невзрачный, плохо одетый озябший человек попытался последовать ее примеру. Но полицейский нашел, что с него довольно. Невзрачному пришлось спасаться бегством: полицейский в зеленом мундире пустился за ним с резиновой дубинкой. Невзрачный бросился наземь, прижался к стене дома, стараясь вдавиться в нее. Полицейский принялся его избивать. Люди глядели, бранились, но держались на почтительном расстоянии, чтобы в случае чего можно было улепетнуть.

Тюверлен поехал дальше, в учреждения, в редакции, чтобы получить подробную информацию. Ему везде был открыт доступ. Ведь он был писателем, и, следовательно, его можно было не принимать всерьез. Он имел успех, и, следовательно, лучше было ладить с ним. Однако ни редакции газет, ни министерства сами не имели точных сведений. Он поехал в редакцию "Фатерлендишер анцейгер". Иностранцу, занимавшему видное положение, был открыт доступ и туда. Помещение было занято полицией. Зеленые полицейские стояли в вестибюле, вдоль лестницы и коридоров. У Тюверлена мелькнуло предположение, что они впустят его, но не выпустят. Он все же вошел.

В главном секретариате царила суматоха. Загорались сигнальные лампочки телефонов: красные, желтые, зеленые. Со всех концов города неслись отчаянные запросы друзей и родных о судьбе демонстрантов; не вернувшихся домой. Постепенно начинала выясняться картина событий на площади у Галереи полководцев - картина того, как бесславно, при первом же выстреле, провалился весь путч. При этом извне продолжали поступать благоприятные сообщения о том, что в ряде мелких городов "национальная революция" одержала победу.

Чиновники следственных органов вежливо, стараясь не мешать работе редакторов, производят обыск, роются в письменных столах. Вот они в кабинете вождя. Тюверлен стоит в дверях, в толпе редакторов и машинисток, наблюдает за происходящим. Он тоже слышал о пресловутом ящике письменного стола, о котором шепотом говорит вся страна, - ящике, где хранятся таинственные планы установления нового порядка в государстве. Так вот, значит, этот знаменитый ящик! Тюверлен поднимается на цыпочки. Через плечи редакторов, чиновников глядит он, как полицейские взламывают ящик.

В ящике - обрезки бумаги и пробка от бутылки шампанского! Больше в ящике нет ничего.

Когда полиция наконец разрешила ему покинуть здание редакции, Тюверлен поехал в "Мужской клуб". Там сейчас было уже немного сторонников Кутцнера. Доллар стоил сегодня шестьсот тридцать миллиардов марок. Не пройдет нескольких недель, а может быть, и дней, как будет проведена стабилизация марки. Г-н Кутцнер не был больше нужен, он опоздал. Присутствовавшие насмехались над тем, как бесславно провалился его путч. Рассуждали о том, как лучше поступить правительству - арестовать ли Кутцнера или дать ему бежать за границу. Ехидно перечисляли всех скомпрометированных в этой истории. А как же обстоит дело с самим генеральным государственным комиссаром? Присутствовавшие перешептывались. Действительно ли согласие, данное Флаухером Кутцнеру, было только шахматным ходом? Действительно ли он с самого начала твердо решил расправиться с путчем?

У министра Себастьяна Кастнера были по этому вопросу самые достоверные сведения. Да, Флаухер еще под дулом кутцнеровского пистолета принял решение об отправке уже известной радиодепеши с отказом от своего обещания. Но и в этот героический свой час он остался чиновником: ему нужна была санкция тех, кого он считал своими, поставленными самим господом, повелителями. Себастьяну Кастнеру пришлось от его имени переговорить по телефону с тихим господином Ротенкампом, с доверенным лицом Берхтесгадена, с доверенным лицом церкви. Разговоры были очень короткие. Требовалась величайшая поспешность. Себастьян Кастнер восхищался тем, что в эту тяжкую ночь совершил его учитель и друг Франц Флаухер, тем, как он провел Кутцнера и этим самым оградил Баварию и всю Германию от жесточайших бед. Если кто-нибудь заслуживал имени "отца отечества", то, разумеется, только он. Быстрота в принятии решения, хитроумная ловкость выполнения, все действия этого человека казались Кастнеру не более и не менее как проявлением гениальности. А сейчас весь ослепленный город кипел ненавистью к этому человеку, и он мог появиться на улицах не иначе, как в бронированном автомобиле. Себастьян Кастнер выбивался из сил, пытаясь хоть здесь убедить своих слушателей, приводил доказательства, осыпал грубыми простонародными ругательствами скотину Кутцнера и подлого пруссака Феземана.

Присутствовавшие вежливо, насмешливо и недоверчиво слушали, как этот нескладный человек изрыгал свою ярость, как он из кожи вон лез, чтобы и других заразить своим восхищением. Пожалуй, один только Жак Тюверлен готов был понять, что действия Флаухера, с точки зрения именно этих господ, были и правильны и чуть ли не гениальны. Окажись на месте Флаухера один из этих иронически посмеивавшихся господ, он, наверно, поддался бы искушению хоть несколько дней побыть в роли национального героя, и дело дошло бы до гражданской войны и кровопролития. Только у границ Баварии, по всей вероятности, удалось бы подавить этот дурацкий мятеж. Надо думать, что в такой роковой для Баварии час этот, безусловно не слишком одаренный, Франц Флаухер был единственным подходящим государственным деятелем.

Потрясенный, вникал Жак Тюверлен во взаимную связь событий. Историческая необходимость, казалось, требовала, чтобы индустриализация Центральной Европы шла не чересчур быстрым темпом. Для достижения этой цели понадобился такой хороший тормоз, как Бавария. Для достижения этой же цели исторический процесс вынес на поверхность группу особенно отсталых Кутцнера и его приверженцев. Когда же тормозная колодка стала чрезмерно жать, ее пришлось выкинуть. И это снова было правильно и предотвращало дальнейшие катастрофы, историческая необходимость снова диктовала, чтобы ликвидация была произведена не передовым человеком, а таким, который и сам изо всех сил противился росту промышленности. Следовательно, оказывалось, что даже такие случайности, как поднятие путча ничтожным Кутцнером и ликвидация его ничтожным Флаухером, были подчинены какому-то закону отбора. Действия обоих этих людей, если рассматривать их с высшей точки зрения, оказывались для Баварии благом.