Черные тузы - Андрей Троицкий

– Вы, – Марьясов исподлобья глянул на Васильева, – обещали, что этого паршивого журналиста вот-вот попрут с работы. И тогда вы им займетесь вплотную. Но в сегодняшней газете напечатана его заметка. Вот она, цена ваших обещаний, цена вашей деятельности. Одни отговорки. О моей личной безопасности заботятся другие люди, не вы. А от вас требуется только найти кейс. Всего-навсего. Остальное – не ваши проблемы.

– Рослякова выгонят с работы не сегодня, так завтра, – Васильев погладил пальцами усы. – Этот вопрос я уже решил, остается немного подождать. Его выгонят из газеты, и тогда он – мой. Подождите немного.

– Я только и делаю, что жду. Сколько ещё времени ещё требуется, чтобы найти чемодан?

– Неделя, может быть, две недели.

– Хорошо, – Марьясов прикусил нижнюю губу, задумался, сделал пометку в перекидном календаре. – Пусть будет две недели. Но не днем больше. Я не могу больше ждать у моря погоды. Если по истечении этого срока вы не кладете кейс на этот стол, я нанимаю вместо вас других людей. Таких людей, которые справятся с моим поручением быстро. И не станут морочить мне голову каким-то раковым больным, который якобы угрожает моей жизни. Не станут меня пугать.

Сейчас, во время этого разговора, нельзя показать Васильеву своих чувств, нельзя показать, что Марьясов напуган, что земля уходит из-под ног. Правда, он предпринял все необходимые в таких случаях меры предосторожности. Это потребовало много расходов, но жизнь дороже больших денег. На зимнюю дачу Марьясов больше ни ногой. Охрана усилена, вооружена автоматическим оружием, так что в офис и муха не пролетит. Он поменял кабинет, перебрался в другую комнату, которой заслоняют двойные пуленепробиваемые стекла. Марьясов пересел на бронированный джип, он ежедневно меняет маршруты продвижения по городу. С понедельника охранники стали неотступно следовать и а супругой Марьясова, так что, её похищение и вероятный шантаж мужа отпадают. Его хотели убить, но попытка сорвалась, а второй возможности Марьясов преступникам не даст. Ни малейшей возможности, ни единого шанса.

– Кстати, когда вы в последний раз видели этого, как так его, Аверинцева? – Марьясов закурил, откинул голову назад.

– Я не видел его больше недели, – Васильев вытащил из кармана записную книжку, перевернул страничку. – Он куда-то исчез. В гостинице, где снимает номер, не показывается. В онкологическом центре на Каширке тоже не появляется. С сыном за это время не встречался. Думаю, скоро он даст о себе знать.

– Вы так думаете? – Марьясов ухмыльнулся. – А я думаю, что он уже подох.

– Аверинцев не тот человек, чтобы подорваться на собственном взрывном устройстве.

– А вы откуда знаете, какой он человек? – Марьясов снова начинал злиться. – Вернее, какой он был человек. Был. Раковый больной… У него правая рука не знает, что делает левая. Вам, наверное, белый свет не мил, когда вы болеете гриппом. А теперь представьте, каково ему. Не сладко, да? Впрочем, пусть каждый из нас останется при своем мнении.

– Пусть, – кивнул Васильев.

– А ваше время пошло, ваши две недели.

Марьясов встал, давая понять, что разговор окончен. Он протянул руку Васильеву, из-за спины которого, подобострастно улыбаясь, вырос Трегубович. Пришлось дать руку и ему.

С раннего утра Росляков пыхтел над чужой статьей о проблемах местного самоуправлении. Материал выходил таким скучным, таким занудливым, что зевота судорогой сводила челюсти. Время от времени, отрываясь от работы, он с тоской поглядывал на дверь редакционного кабинета. Чувство неуютного беспокойства не отпускало, тревожило душу. Вот сейчас дверь откроется, и порог перетупит какой-нибудь недобрый человек. Например, внештатник Крючков с новым ещё тепленьким опусом страниц эдак на пятнадцать в портфеле. Устроится на стуле и станет гудеть, как электрический самовар. Гудеть и гудеть, а Росляков обязан будет что-то отвечать, искать и находить какие-то слова, подавляя желание зажать в кулаке металлическую шариковую ручку, и что есть силы всадить её Крытову в ухо. Или прямо в его черное сердце.

А может, явится следователь областной прокуратуры Зыков с ордером на арест Рослякова. Прямо за письменным столом на него наденут наручники и под конвоем поведут длинным редакционным коридором сквозь строй высыпавших из кабинетов изумленных сослуживцев. Когда Рослякова увезут в спецмашине, редакционная жизнь надолго замрет, людям станет не до работы, они будут до самого вечера обсуждать, за что загребли корреспондента, делегация особо приближенных лиц отправится к главному выяснять обстоятельства… А для Крошкина наступит праздник. Он, чувствуя себя подлинным героем дня, станет ходить из кабинета в кабинет, строить версии одна нелепее другой и повторять, что Рослякова даже тюрьма не исправит – только могила. На неё вся надежда, на могилу.

И ещё неизвестно, что хуже: внештатник Крючков со своим новым произведением, Крючков, доводящий своей тупостью до зубной боли, до исступления, или следователь с ордером на арест.

Дверь кабинета, не издав своего обычно скрипа, действительно приоткрылась. Росляков, оторвался от работы, выругавшись про себя, поднял голову от бумаг, но увидел не Крытова, обещавшего зайти точно в это время, в полдень, а собственного отца. Аверинцев явился небрежно причесанным, в немодном бежевом костюме и серой рубашке без галстука. Своим унылым видом он напоминал жертву произвола местных властей, человека, истомившегося от беззакония, жалобщика, притопавшего в газету, как в последнюю инстанцию, в поисках потерянной правды. Лицо уставшее и больное, розово-серое, цвета забытой на буфетном прилавке, залежавшийся ветчины. Пожав руку вставшего навстречу сына, Аверинцев опустился на стул, наклонился куда-то под письменный стол, пошарив руками в пыльном углу, выдернул из розетки телефонный штекер.

– Я ищу тебя по всему городу, – сказал Росляков. – А тебя нигде нет. В гостиницу к тебе вчера утром и вечером приезжал. Там говорят, что уже несколько дней не появлялся. Я уже к самому плохому приготовился, к самым страшным известиям.

Отец лишь молча махнул рукой, словно сбросил с кона эмоции и страхи сына. Полез в карман пиджака, вытащил пакетик разноцветных леденцов и сунул в рот конфетку.

– Когда ты мне сказал по телефону о том, что случилось с Савельевым, решил поменять место жительства, – отец, причмокивая, сосал леденец. – А в гостинице я заплатил за десять дней вперед и больше туда не ходил. В мой номер кто-то заглядывал, копался в вещах. Так что, там меня больше не ищи, сам тебя найду, когда понадобишься. Где сейчас живу, тебе лучше не знать.

– Если ты пришел, я уже понадобился?

– Угадал, – улыбнулся отец.

– Я с ума схожу, – продолжал жаловаться Росляков. – Савельева чуть ли не на моих глазах разнесло в клочья. От него ничего не осталось.

– Жаль, – отец развел руками. – У него даже своей могилы не будет. Впрочем, он был очень одиноким человеком, к нему на могилу все равно бы никто не пришел. Может, могила ему без надобности. Последний раз он мне сказал: «Возможно, твой сын когда-нибудь станет настоящим мужчиной».

– Если для того, чтобы стать настоящим мужчиной, нужно увидеть, как человека разрывает на мелкие куски, то мужчиной я действительно уже стал. Настоящим.

– По статистике, в результате неосторожного обращения с взрывчаткой погибает примерно половина людей, которые изготавливают самодельные взрывные устройства. Но я и в голове не держал, что погибнет Савельев. Жалко. Но теперь ему уже ничем не поможешь.

– Кстати, скоро у матери заканчиваются гастроли по городам Севера. Она ещё не знает, что сгорела дача. Николай Егорович по телефону не стал ей ничего рассказывать. После пожара он взял больничный и теперь лежит дома, приходит в себя. И у меня язык не повернулся сказать правду матери. А я не представляю, как посмотрю ей в глаза. Не представляю вообще, что с ней будет.

– Из-за того, что дача сгорела дотла мать, разумеется, немного расстроится.

– Немного расстроится? – Росляков сделал большие глаза. – Нет, она не расстроится. Она молилась на эту проклятую дачу. Мать просто с ума сойдет, поседеет от горя.

– Возможно, возможно, – пожал плечами отец. – Просто у меня никогда не было такой хорошей дачи. Поэтому я не способен оценить всю глубину этой потери.

Рослякову стало жарко, он, поднявшись со стула, переваливаясь с боку на бок, припадая на обе ноги, как пингвин, подошел к окну и распахнул форточку. Вернувшись на место, обхватил голову руками и горестно застонал.

– А что это ты так ходишь, ну, как паралитик? – отец заглянул в лицо сына. – Ходишь, будто у тебя ноги отнялись?

– Мой начальник Крошкин, редактор отдела, купил дорогие ботинки, а они ему маловаты. В магазине не меняют, нет его размера. А ботинки ему очень нравятся. Вот он и попросил меня походить в них по редакции, разносить их немного. Но эти ботинки и мне малы. Но я их уже второй день ношу, вину заглаживаю. Статью одну в срок не сдал, вот теперь мучаюсь в этих колодках.