Битая карта - Ариф Сапаров

Братья Урядовы не встречались вот уж двенадцать лет. С того печального для них события, когда были развезены в разные концы обширной Российской Империи, да так ни разу и не увиделись больше, поневоле растеряв родственные связи.

Осенью 1910 года тихий городишко Медведь, расположенный неподалеку от Новгорода, был взбудоражен необычным происшествием. Драмы подобного свойства и в шумных столицах вызывают немало волнений, а про глухую провинцию и толковать нечего. Жители городка буквально лишились сна.

Покончили жизнь самоубийством, одновременно приняв смертельные дозы мышьяка, местный почтмейстер и достойная его супруга, люди всеми уважаемые, почтенные.

Истинных причин трагедии никто не знал, и, как всегда, с избытком было сплетен и всяческих пересудов. Тем более что в предсмертной записке почтмейстер уповал на милость божию, вручая ее заботам несчастных своих сыновей, учеников новгородской гимназии.

Загадка, впрочем, разъяснилась скоро. Нагрянувшая из Новгорода ревизия обнаружила в почтово-телеграфной конторе злоупотребления. Тишайший почтмейстер, воплощенная по виду добродетель, занимался, оказывается, ловкой подделкой документов. Помимо того, числились на его совести аферы с фальшивыми векселями и ценными бумагами, которые вот-вот должны были раскрыться, вызвав неминуемый скандал.

На похороны самоубийц приехали родственники. До чего же они были разные и непохожие, эти два брата почтмейстера! Старший держался надменно, скупые слова выцеживал сквозь зубы, как и подобает солидному виноторговцу, волею злосчастных обстоятельств вовлеченному в некрасивую историю. Зато младший был как бы полной противоположностью старшему, что объяснялось, наверное, скромным его положением в обществе. Неумело и весьма искренне утешал осиротевших племянников, отправился вместе с ними на кладбище, собственными руками смастерил незамысловатую ограду у свежих могилок. Словом, человеком был редкостно общительным, по-настоящему сердечным.

Из-за племянников, вернее из-за дальнейшего устройства их судьбы, братья поссорились.

«Обоих-то тяжеленько мне прокормить, — вздохнул виноторговец, поглядывая на младшего брата. — Собственных сорванцов двое, да этих еще парочка. Велика слишком обуза…»

«Ладно, заберу их к себе, — ни минуты не колеблясь, как о деле давно решенном, объявил младший. — Проживем помаленьку, с голоду небось не подохнем…»

«Нет уж, голубчик, разреши не согласиться! — вспыхнул виноторговец, уязвленный великодушием младшего брата. — Легкомыслие твое всегда меня изумляло…»

«Что же ты предлагаешь? Разлучить близнецов?»

«А почему бы и не разлучить? Что в этом необыкновенного, предосудительного? Ты забирай одного, я возьму другого, получится по справедливости…»

«Жестоко это, а не справедливо! Ты посмотри на них, близнецы ведь, двойняшки…»

«Сентиментальная дребедень! — отрезал виноторговец с привычной своей самоуверенностью. — Ерундистика! Говори лучше, которого желаешь взять на прокорм? Демьяна или Геннадия?»

Расстались братья холодно, почти враждебно. Старший сумел настоять на разделе, забрав к себе, в Ростов-на-Дону, Геннадия Урядова, а младший отправился в Ригу, к месту своего постоянного местожительства, прихватив Демьяна.

На прощание близнецы вволю поплакали и погоревали, уединившись от взрослых в дровяном сарае. Поклялись друг другу нерушимой клятвой, что сохранят навсегда братские чувства, что будут переписываться, а при удобном случае непременно соединятся вместе, чтобы не разлучаться до конца.

Было им тогда по двенадцати лет. Клятвы в эту пору отличаются особой пылкостью и всякое желание выглядит вполне осуществимым — достаточно хорошенько захотеть.

Но действительность, увы, не часто бывает снисходительна к благим мальчишеским порывам. Осиротевших близнецов она как бы умышленно поставила в крайне несхожие условия существования.

Дядя Никанор, или попросту дядюшка Никеша, увезший Демьяна к себе в Ригу, капиталами виноторговца не обладал и, признаться, никогда не стремился к богатству. Жил с семейством в деревянной слободке ремесленников на городской окраине, с малолетства работал в котельной мастерской судоремонтного завода, медленно и неотвратимо, как большинство котельщиков, лишаясь слуха. Достаток в дядюшкином доме был скудный, от получки до получки. По утрам вместе с отцом отправлялись на завод и рослые сыновья дядюшки Никеши.

«Осматривайся, племяш, привыкай к рабочему нашему житьишку, — сказал дядюшка, потрепав Демьяна по плечу. — Гимназию обещать тебе не буду, силенок, видать, не хватит, а в реальное училище попробуем пристроить…»

Не вышло, однако, и с поступлением в реальное училище — отказали дать казенную стипендию. Тогда дядюшкины приятели взялись впихнуть Демьяна в заводскую контору, на должность конторского ученика. Как-никак, парнишка с образованием, из бывших гимназистов. Но и этой должности напрасно дожидались месяца два, пока не вышел окончательный отказ. Вакансии на конторские должности требовали щедрой подмазки соответствующего начальства.

Дядюшка Никеша ходил мрачный, неразговорчивый. На племянника посматривал с жалостью, сознавая себя кругом виноватым. Просьбу Демьяна взять его в ученики котельщика выслушал с хмурым неодобрением, хотя в душе-то, разумеется, понимал, что рано или поздно тем все и закончится.

С зимы начались трудовые университеты Демьяна.

Котельная мастерская завода, душная, насквозь прокопченная, с тяжелым несмолкающим грохотом, от которого ломило в ушах, была похожа на преисподнюю, какой изображают ее на лубочных пятикопеечных картинках. Еще бы сюда огромные сковороды с грешниками, рога бы господину мастеру на лоб вместо очков, да маленьких чертенят для полноты сходства, и вот тебе самая натуральная преисподняя, где вытягивают из людей последние силы.

Платили ученику пять целковых в месяц. Эта жалкая подачка, кстати, считалась благодеянием администрации, поскольку в других мастерских никакой платы вообще не полагалось: хочешь выучиться на токаря или на слесаря — будь доволен без денег.

Привыкал Демьян тяжело, как всякий новичок в котельной. К концу работы каменела, становясь чужой, поясница, переставали сжиматься отекшие пальцы. Рабочий день длился десять часов, домой возвращались затемно. Год спустя грянула беда.

Дядюшка Никеша по причине своей глухоты не расслышал предупреждающего свистка, угодил под колеса паровоза. Заботы о семействе легли на плечи его сыновей. Подставил свое плечо под общую ношу и Демьян, закончивший к тому времени ученичество.

Из лазарета для бедных дядюшка выписался с деревяшкой вместо ноги. Поглядел на сыновей, на племянника, встречавших его у ворот, хотел что-то сказать и не сказал ни слова, молча отвернулся. По морщинистому исхудавшему лицу текли крупные слезы.

Суровыми были житейские университеты Демьяна, — этого, конечно, отрицать не станешь. Зато и характер вызревал в них цельный, неподкупно прямой.

Четырнадцатилетним парнишкой принял он участие в массовой забастовке, всколыхнувшей трудовую Ригу. Дядюшка Никеша знал, что делает, рекомендуя партийным товарищам своего племянника. Шустрому подростку куда легче пронести нелегальную литературу мимо усиленных полицейских нарядов или незаметно обегать конспиративные квартиры, поддерживая связи руководителей забастовочного комитета. Попробуй-ка уследи за ним, быстроногим! Никаким ищейкам это не под силу.

Совсем еще зеленым юнцом впервые взялся он за винтовку, записавшись в отряд красногвардейцев. Воевал с немцами на подступах к Риге, охранял революционный порядок в городе, своими руками устанавливал Советскую власть.

Дальнейшая его судьба ничем не отличалась от судеб многих рабочих парней из слободки ремесленников.

Обычная была биография, только в необычное время. Дрался на колчаковском фронте, получил ранение, награжден почетным оружием Реввоенсовета. Месяца полтора провалялся в злейшем сыпняке, едва не помер. Полгода учился на краткосрочных курсах красных командиров, грудью защищал Петроград, доколачивал в Крыму барона Врангеля.

Под Шепетовкой, в несчастливые дни отступления, полоснул его саблей какой-то осатаневший от злобы офицерик. Насмерть, к счастью, не зарубил, не хватило, видать, твердости в ударе, но плечо с той поры будто чужое. Ноет, ноет, спасу нет от этого свербящего тоскливого нытья.

С братом Геннадием переписка у него что-то не заладилась. Неизвестно даже, кого в этом винить. Скорей всего, не было виноватых, просто ничего не получилось, да и не могло получиться.

По первости из Ростова-на-Дону приходили довольно частые послания. Генка сообщал про невеселое свое существование в доме богатого дядюшки. И без конца жаловался, в каждом почти письме. На злое одиночество, на неправедных учителей в гимназии, на хроническое отсутствие денег из-за феноменальной скупости дядюшки.