Железные паруса - Михаил Белозеров

— Я такой же, как и все.

— Нет, — сказала она, — тебе, должно быть, сильно повезло.

— Только тем, что еще жив, — пошутил Он.

— Я знаю, что тебе здесь лучше, — сказала она, — это что, твой дом?

— Мое убежище, — сказал Он.

— Ты из династии борцов?

— Я не борец, — возразил Он. — Я всего лишь защитник.

— Мне приятно знать, что ты не из тех расслабленных и не из одномоментных, которые никогда не держат слова и не имеют имени, что ты понимаешь меня точно так же, как и я тебя, что ты независим и упорен. Ты меня еще помнишь?

— Да, — Он почти не кривил душой, — последние годы я часто думал о тебе.

— Расскажи, какая я?

— Ты… стройная…

— А еще?

— У тебя приятные глаза с карими искринками.

— Еще?

— Ты умная, — сказал Он.

— Никогда не знала себя такой. Это не комплимент для женщины, — возразила она.

— Тогда как же? — спросил Он.

— Как тебе хочется, — сказала она. — Но это не комплимент. Для таких, как я, это вообще ничего не значит…

— Да, я знаю… — начал Он.

Он хотел рассказать, о чем давно домыслил сам. Он почти собрался с духом.

— Ничего ты не знаешь. Как ты можешь знать то, чего не видишь, или то, чего не слышишь, а если слышишь, то искаженно.

— Я знаю…

— С-с-с… — она приложила палец к губам. — Это все человеческие кривлянья!

— Я знаю, — повторил Он, не расслышав.

— Ты не можешь ничего знать, мой дорогой, ты можешь только догадываться.

— Но мне кажется…

— Ты оперируешь лишь допущениями. Я сама ничего не знаю, — призналась она, — по крайней мере, того, — что выходит за рамки выделенной целесообразности, и зависимость моя от невидимого еще жестче, чем у тебя, потому что я из другого теста, потому что знаю — Сирены — это спираль-ловушка, точно так же, как и твой Громобой. Как тебе удалось его достать? А бессмертные Полорогие — всего лишь дубликат жандармов. Ну и что? Это еще не значит, что надо боготворить их и сидеть сложа руки. Возможно, они тоже ошибка, правда, не твоя.

— Никто и не сидит, — обиженно возразил Он.

— Конечно, — миролюбиво согласилась она, — но вечно бегает, даже с Громобоем.

— Хорошо, что я человек, — сказал Он.

Она выжидательно молчала.

— Хорошо, что я не посвящен, — добавил Он, — хорошо, что я просто из костей, крови и мышц, хорошо, что мне можно наплевать на сомнения и не дрожать при этом от страха.

— У тебя нет шансов, — устало произнесла она, — и это неоспоримый факт — все только и ждут, когда ты ошибешься. И тогда ты действительно попадешь в один из лабиринтов, где нет времени.

Быть может, она его чуть-чуть жалела.

— Значит, вы не ошибаетесь? — спросил Он.

— Я не знаю понятия "ошибка", — ответила она и покривила губами. — У нас нет допущений.

А «совести»? чуть не спросил Он.

— Пусть будет так, — сказал Он, — но я ошибусь сам и по собственной воле.

— Как те двое? — спросила она.

— Как те двое, — согласился Он.

— Но это глупо!

— Я не умею по-другому, — сказал Он.

— Люди упрямы, — обреченно вздохнула она, — как… как…

— … как бараны… — добавил Он. — Не придавай этому большого значения. Какая разница по сути, если никто не знает истины, если сомнения посещают вас, так же, как и меня, если мучения различаются лишь степенью градации, — конечно, если все это не великая мистификация.

— Великая мистификация? — переспросила она. — А вдруг это правда…

— … которой тоже нет…

— … это может быть только тысячной долей правды, — поправилась она, — но не более. Ты зря мучаешься. Таков мир. Миры, — поправилась она.

— Я только анализирую, — сказал Он.

— Самое бесполезное занятие…

— Мне скучно без этого, — сказал Он, — надо же чем-то развлекаться, — и подумал, что все-таки обхитрил, пусть только ее, но обхитрил, что она сама его кое-чему научила — хотя бы тому, что его сознание слишком зависимая штука, чтобы полностью полагаться на него. И еще Он подумал, что наконец-то разобрался, что такое Громобой, — о чем только догадывался и думал, как о талисмане или о фетише, но в любом случае, — что игра в солдатики с ним приятная вещь, но слишком затянулась и пора выбираться из нее, потому что у тебя начинают выбивать опору из-под ног простыми, ясными объяснениями об устройстве мира, а это недопустимо, как недопустимо убивать ребенка или вытаптывать траву, или ковыряться палкой в небе — даже по своему незнанию или убожеству, потому что это выхолащивает из тебя человека и делает похожим на железоголовых.

***

Он словно бы и не спал. В темноте еще кто-то был.

Она рядом громко и явственно позвала: "Карлос… Карлос…"

Лица что-то коснулось ощупью слепого. Пробежало, пощипывая, по скулам, и голосом Падамелона произнесло: "Пора…"

Он осторожно и медленно поднялся и, собирая одежду со стульев, сделал два шага к выходу.

Она по-прежнему спокойно дышала в темноте.

Он не верил, что она спит, и боялся, что окликнет его и тогда у него не хватит решимости уйти. Тогда я точно погиб, думал Он. Я знал мужчин, которые погибали из-за женщин. Это была сладкая, но все же смерть. Пускай в объятиях, но все же смерть, зыбучая, бессловесная пустота, мрак, бездна — глупая смерть.

Нельзя очеловечивать то, что нечеловечно, то, что только делает вид, что человечно, что призвано держать тебя в безупречной форме вечной приманкой страха, трепета, изумления. Но теперь, когда никого нет или почти нет, когда люди так же редки, как и ванны с горячей водой, мы поменялись местами. Теперь мы что-то вроде музейных экспонатов и на нас существует спрос и ведется планомерная охота, как на оленей или волков, без законов и ограничений, с всякими там капканами и ловушками — моральными и физическими, с умственным четвертованием и вивисекцией. А потом кому-то становится нас жаль, и они затевают игры под названием "сохранение вида" и выкидывают всякие коленца с жалостливыми Невидимками и гуманными разговорами о несуществующем, подслащивают жизнь конфеткой надежд и бросают в одиночестве на произвол судьбы, один на один со своими мыслями и называют это "самостоятельным развитием, обеспечивающим чистоту вида". К чему это ведет, известно, проходили, видели, не маленькие, научены рабским горбом.

И в общем-то, все по-своему правы, потому что каждый делает свое дело и будет делать, пока над ним тоже не затеют эксперимент и не перешибут хребет или не ограничат в свободе, и тогда равновесие восстановится, но это будет не скоро и не сейчас, а черт знает когда, тогда, когда мне ни до чего не будет дела или когда будет слишком поздно, если уже не поздно.