Книга о хорошей речи - Ирина Голуб

Метонимию ценят и поэты, и прозаики, потому что метонимические замены дают возможность более кратко сформулировать мысль. Например, опуская глагол болеть, часто спрашивают: Что, прошло у вас горло? (А. Чехов); Прошла головка? (М. Горький). Или говорят так: Сердце у Раисы прошло (А.Н. Толстой) и т. д.

При обозначении времени также часто используются метонимические замены: Они не виделись с Москвы (И. Тургенев); Мама после чая продолжала вязать (И. Бунин). Если бы в таких случаях автор не использовал метонимии, ему пришлось бы писать: после встречи в Москве; после того как выпили чай.

Метонимию можно встретить не только в художественных произведениях, но и в нашей повседневной речи. Мы говорим: класс слушает, нет меди, люблю Есенина, слушал «Онегина». Разве вам не приходится иногда отвечать на «усеченные» вопросы: Вы были у Ермоловой? (имеется в виду Театр имени Ермоловой,); Он во Фрунзе учится? (то есть в училище имени Фрунзе); Касса работает? А. вот такие же «усеченные» сообщения: Мы познакомились на картошке; Весь пароход сбежался; Вальс-фантазию исполняет Дом культуры. Подобные метонимические переносы возможны лишь в устной речи. Однако в сочинениях неудачные метонимические переносы названий порождают досадные речевые ошибки: В это время писатель и создал свою «Мать»; Герой решил летать на костылях. Подобный лаконизм в выражении мысли приводит к неуместной игре слов, и читатель не может сдержать улыбку там, где текст требует совсем иной реакции.

К метонимии очень близки и некоторые другие тропы. Своеобразную ее разновидность представляет синекдоха, которая состоит в замене множественного числа единственным, в употреблении названия части вместо целого, частного вместо общего и наоборот.

В цитированной выше статье Евг. Замятина синекдоха представлена такими примерами:

«Полная церковь Смоленского кладбища. Косой луч наверху в куполе, медленно спускающийся все ниже. Какая-то неизвестная девушка пробирается через толпу — к гробу, — целует желтую руку, уходит. Все ниже луч. И наконец — под солнцем, по узким аллеям — несем то чужое, тяжелое, что осталось от Блока. И молча — так же, как молчал Блок эти годы, — молча Блока глотает земля».

За единственным числом стоит множественное (луч — лучи), за отвлеченными словами — конкретные (то чужое, тяжелое — мертвое тело), за обобщенным названием — частное (земля — могила).

Как видно из этих примеров, можно выделить несколько разновидностей синекдохи. Чаще всего используется синекдоха, состоящая в употреблении формы единственного числа вместо множественного, что придает существительным собирательное значение (Соху сменил трактор). Название части предмета может заменять слово, обозначающее весь предмет. Чужие руки разнесли твое тепло и трепет тела… (С. Есенин). Наименование отвлеченного понятия нередко употребляется вместо названия конкретного (Свободная мысль и научная дерзость ломали свои крылья о невежество и косность).

Синекдоха используется и в разговорной речи. Здесь распространены тропы, получившие общеязыковой характер: умного человека называют голова, талантливого мастера — золотые руки и т. д. В публицистике часто встречаются синекдохи типа: Заводу необходима фреза новой модели; В этом году зерно налилось рано.

Однако нельзя забывать о том, что в иных случаях неуместная синекдоха искажает смысл высказывания: Стюардесса посмотрела на меня нежным глазом и пропустила вперед (употребление единственного числа вместо множественного наводит на мысль, что у стюардессы был только один глаз). Еще пример: Мы испытываем острый дефицит рабочих рук: их у нас двадцать пять, а требуется еще столько же (у специалистов получилось нечетное число рук).

Особый вид метонимии — антономазия (от греч. антономазия — переименование) — троп, состоящий в употреблении собственного имени в значении нарицательного. Например, фамилия гоголевского персонажа Хлестаков получила нарицательное значение — лгун, хвастун; Геркулесом иногда образно называют сильного мужчину. В языке закрепилось использование в переносном значении слов донкихот, донжуан, ловелас и др. Часто образное значение придается именам других литературных героев (Молчалин, Скалозуб, Манилов, Плюшкин, Отелло, Квазимодо). Подобные имена персонажей могут использоваться как выразительное средство образной речи:… и на Западе много сочиняется пустых книжек и статеек… Пишутся они отчасти французскими Маниловыми, отчасти французскими Чичиковыми (Н. Чернышевский). Нарицательное значение получают также имена известных общественных и политических деятелей, ученых, писателей: Мы все глядим в Наполеоны… (А. Пушкин).

Неиссякаемым источником антономазии является античная мифология и литература. Античные образы особенно широко использовались в русской поэзии периода классицизма и первой половины XIX в.: Дианы грудь, ланиты Флоры прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры прелестней чем-то для меня (А. Пушкин). Но во второй половине XIX в. антономазия, восходящая к античной мифологии и поэзии, используется значительно реже и воспринимается уже как дань уходящей поэтической традиции. В современном литературном языке образное употребление имен героев античной мифологии возможно лишь в юмористических, сатирических произведениях: «Жрец Мельпомены на казенных харчах» (заглавие фельетона).

Однако до сих пор сохраняет свою выразительную силу антономазия, основанная на переосмыслении имен литературных героев. Так, у Евг. Замятина в рукописи цитированных уже воспоминаний:

До этой встречи, недавно — я не любил его: он [Блок] изменил, казалось, Прекрасной Даме, Дульцинее, он нашел ее в земной Альдонсе, поставил точку. И после этой встречи я понял: изменил на минуту — только этот — в кепке; другой — настоящий — верен, и его нельзя не любить.

Читателю, знающему литературу, эти женские имена сказали многое, больше, чем могло бы сказать перечисление достоинств и пороков героинь.

Разговор о следующем тропе обращает нас к отрывку из рассказа Андрея Платонова «Железная старуха»:

Шумели листья на дереве; в них пел ветер, идущий по свету. Малолетний Егор сидел под деревом и слушал голос листьев, их крепкие бормочущие слова.

Егор хотел узнать, что означают эти слова ветра, о чем они говорят ему, и он спрашивал, обратив лицо к ветру:

— Ты кто? Что ты мне говоришь?

Ветер умолкал, будто сам слушал в это время мальчика, а потом снова медленно бормотал, шевеля листья и повторяя прежние слова.

В этом рассказе ветер нам кажется живым: он поет, идет по свету, о чем-то говорит, у него свои слова. Листья тоже оживают: мальчик вслушивается в их голос и кроткие бормочущие слова. Такое наделение неодушевленных предметов признаками и свойствами человека называется олицетворением.

Под пером писателей очень часто окружающие нас предметы оживают: море дышит полной грудью; волны бегут, ласкаются к берегу; лес настороженно молчит; травы шепчутся с ветром; озера смотрят в бесконечные дали… А в одной песне даже поется про остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер! В этом волшебном мире поэтических образов, по словам Ф. Тютчева, «на всем улыбка, жизнь во всем»! И мы готовы поверить М. Лермонтову, что в тот час, когда спит земля в сиянье голубом, звезда с звездою говорит…

При олицетворении описываемый предмет может внешне уподобляться человеку: Зеленая прическа, девическая грудь, о тонкая березка, что загляделась в пруд? (С. Есенин). Еще чаще неодушевленным предметам приписываются действия, которые доступны лишь людям: Изрыдалась осенняя ночь ледяными слезами (Аф. Фет); На родину тянется туча, чтоб только поплакать над ней (Аф. Фет); И цветущие кисти черемух мыли листьями рамы фрамуг (Б. Пастернак).

Особенно часто писатели обращаются к олицетворению, описывая картины природы. Мастерски использовал этот троп С. Есенин. К клену поэт обращался как к старому доброму знакомому: Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. В его поэзии Заря окликает другую; Плачут вербы, шепчут тополя; Спит черемуха в белой накидке; Стонет ветер, протяжен и глух; Цветы мне говорят прощай, головками склоняясь ниже; Липы тщетно манят нас, в сугробы ноги погружая… Влюбленный в родную русскую природу, поэт с особой нежностью писал о березах: Я навек за туманы и росы полюбил у березки стан, и ее золотистые косы, и холщовый ее сарафан. Именно олицетворение создает прелесть многих поэтических образов Есенина, по которым мы безошибочно узнаем его стиль.