Большой план апокалипсиса. Земля на пороге Конца Света - Ярослав Зуев

Трудно сказать, не являются ли предупреждения Сен-Жермена фальшивкой, изготовленной графиней д’Адемар, в свое время числившейся в подружках французской королевы, ради, скажем, увеличения тиража ее мемуаров. Насчет «молодой лилии, даже более счастливой и прекрасной, чем раньше» я бы с графом (или графиней, в зависимости от того, кто писал) поспорил: не было, на мой взгляд, в реставрированных на троне Бурбонах ничего счастливого и уж тем более прекрасного, но и это ладно. Я только хочу сказать, если Сен-Жермен был реальной фигурой, а не вымыслом, если и правда в европейской политике середины и конца XVIII столетия он играл роль эдакого вездесущего и влиятельнейшего консультанта вроде американского Генри Киссинджера, деятельность его так или иначе обернулась для Франции большими бедствиями, ведь ее ожидали грандиозные потрясения. Загадочный граф их не предотвратил. Может, такого у него и в мыслях не было?

Менли Холл, нарисовавший Сен-Жермена посвященным в древние эзотерические практики и черпавшим энергию чуть ли не в самом сердце Гималаев, писал: «Иногда граф признавал, что выполняет приказы высших сил. Но о том, что он был послан школой мистерии в мир для выполнения определенной миссии, он умолчал. Граф Сен-Жермен и сэр Фрэнсис Бэкон были двумя величайшими эмиссарами за последние две тысячи лет, посланными в мир секретным братством».[347] Может, и так. Только если у братства, упомянутого Холлом, были благие цели, граф специальное задание провалил.

9.2. Что потом началось, не опишешь в словах…

Мне наплевать на заключенных! Пусть с ними будет все, что угодно!

Часть жестоких заговорщиков предана смерти народом. Этот акт правосудия казался народу необходимым, чтобы путем террора сдержать легионы изменников, укрывшихся в стенах города.

Те, кто делают революцию наполовину, роют себе могилу.

Вне всякого сомнения, можно оплакивать невинные жертвы, и даже если эта жертва всего одна, это уже слишком много. Оплакивайте даже виновных, которых должен был покарать закон и которые пали от меча народного правосудия; но пусть ваша скорбь, как и все человеческое, имеет свой предел. Чувствительность, оплакивающая едва ли не исключительно врагов свободы, кажется мне подозрительной. Прекратите размахивать перед моими глазами окровавленной одеждой тирана.

Для начала Отечество объявили в опасности. Законодательное собрание (Национальный конвент) получило всю полноту власти. В нем самом теперь заправляли лишь две могущественные фракции, правых — жирондистов, исповедовавших либерализм al ` a Иеремия Бентам и мечтавших экспортировать его дальше, в континентальную Европу, да крайне левых якобинцев, грубо говоря, французских большевиков. Популярные недавно разговоры о свободе личности и прочей лабуде оказались отставлены в сторону. Им на смену пришли массовые аресты политических противников, очень скоро переросшие в кровавую вакханалию, оставшуюся в истории как сентябрьский террор 1792 г., по ходу которого озверевшая толпа растерзала подружку Марии-Антуанетты герцогиню де Ламбаль, а с ней еще парочку тысяч человек, находившихся во французских тюрьмах, причем без разбору, кто и за что сидел. Это, естественно, была только разминка, изобретенной в запале революции гильотине еще предстояло заработать на всю катушку.[349] Отрекшегося короля отдали под суд, признали виновным и без проволочек казнили. Как можно догадаться, королевская голова, соскочившая с плеч в самом начале 1793 г., оказалась далеко не последней, тем более что обстановка стремительно ухудшалась. Англия, сделавшая немало, чтобы сковырнуть Бурбонов, теперь получила повод для войны, еще бы, короля хлопнули, мерзавцы такие. Объявила ее и мигом высадила на континенте экспедиционный корпус. Весной французская армия потерпела несколько болезненных поражений от коалиционных войск. Положение с продуктами стало уже не угрожающим, катастрофическим, принудив правительство заморозить цены. Толку эта крайняя мера не принесла, хлеб вообще исчез, в Вандее началась полномасштабная крестьянская война, которой немедленно воспользовались англичане. Жирондисты, исповедовавшие либерализм, не могли мириться с хлебной монополией и неким подобием продразверстки, чем и воспользовались их конкуренты-якобинцы. Случился переворот, жирондисты ударились в бега, замешкавшиеся были схвачены и без разговоров обезглавлены. Летом 1793 г. власть перешла к очередному комитету общественного спасения, прозванному, в отличие от предшествовавших, Великим. Главой комитета стал Максимилиан Робеспьер.[350]

М. Калашников и С. Кугушев недаром говорят, что между ходом обеих революций, французской и русской, столько сходства, что жуть берет. Как смерть чекиста и палача Моисея Урицкого[351] послужила сигналом к началу знаменитого rрасного террора в России, так маховик якобинского террора во Франции завертелся аккурат после того, как дворянка Шарлотта Корде зарезала революционного вождя Марата,[352] врача, отличавшегося легендарной жестокостью. Не успели якобинцы с превеликой помпой похоронить своего лидера во дворе основанного им Клуба друзей человека (!), как в корзины гильотин посыпались головы врагов роялистов, бывших союзников жирондистов. Ну а затем французские большевики пошли резать друг дружку почем зря. Причем тяжелый нож больше не делал разницы между шеями незадачливой королевы Марии-Антуанетты (гильотинирована 16 октября 1793 г.), наивного главы ложи «Великий Восток Франции» Филиппа Эгалите, вчерашнего герцога Орлеанского (гильотинирован 6 ноября 1793 г.), бывшего председателя Конвента жирондиста Арманда Жансонне (31 октября 1793 г.), бывшего председателя Комитета национального спасения Жоржа Дантона (5 апреля 1794) или Люси Демулена (5 апреля 1794 г.), якобинца, в свое время делившего с Робеспьером одну парту в школе. Вскоре кровавое колесо провернулось еще на пару делений, и массивное, забрызганное кровью лезвие обрушилось на самого всесильного главного «комитетчика» Максимилиана Робеспьера и его ближайшее окружение. И их смело…

Причем поразительная деталь. Разыскивая биографию Гильотена, набрел на статью, посвященную гильотине, этому совершенному орудию убийства. Оказывается, никакого велосипеда французский врач не изобретал, аналогичные станки для срезания голов были в ходу со времен раннего Средневековья. В Европе их называли по-разному, смысла дела это, по понятным причинам, не меняло. Жозеф Гильотен лишь модифицировал инструмент, довел до совершенства, причем руководствовался, как говорят, соображениями исключительной гуманности. Сжигать на костре в просвещенной Франции стало не с руки, рубить головы топором и мечом — затруднительно, когда требуется пустить в расход не одного, а, скажем, сотню приговоренных. Палач-то, согласитесь, не железный. А дилетантов к плахе подпускать нельзя, без необходимой сноровки за раз голову не отсечешь. Так что здесь все более или менее ясно. Поразительно другое. По мере того как революционный террор мужал и рос, пожирая все большее количество врагов революции, изменников революции, а с ними и тех, кто просто рядом стоял или вообще проходил мимо, французское общество охватила самая настоящая кровавая вакханалия. Безумие, по-иному и не скажешь. Как еще назвать то обстоятельство, что станок для казни вошел в моду. Как вам заколки или броши в виде изысканной золотой гильотинки, за производство которых взялись парижские ювелиры? Как вам аналогичные пирожные, выпекавшиеся кулинарами? Вам бы, друзья, такое полезло бы в рот? А ведь французам конца XVIII столетия лезло. Жесть…

Понятно, отчего перепуганные насмерть современники, те, кому посчастливилось избежать мясорубки и не утратить здравого смысла, такие как Ломбар де Лангр, например, заговорили о некоей «темной могущественной силе»,[353] что стояла за спинами якобинских палачей, вращая последними по своему усмотрению. Сходные мысли осторожно высказывал и Эдмунд Берк,[354] ирландский мыслитель, благожелательно принявший американскую революцию и категорически отвергший Французскую.

Да что там Берк, которого во Франции не было. «Невидимая рука управляет толпой, — записал в дневнике непосредственный участник событий, герой американской Войны за независимость маркиз Лафайет. — Чем больше вы сближаетесь с действующими лицами, разыгрывающими эту чудовищную катастрофу, тем больше темнота и мистерия окутывают вас, и это лишь усиливается со временем».[355] Как же им не усиливаться, добавлю от себя, если еще сегодня вы, что называется, на коне и в белой бурке, командуете, скажем, Национальной гвардией и держите руку на пульсе событий. А завтра вас уже за шиворот волокут на плаху, и единственное, что вы успеваете сообразить, ни на каком пульсе вы ничего такого не держали, а вас самого держали за дурака. Можно понять и Лафайета, и герцога Орлеанского, который написал в прощальном письме: «Я поступил в масонство, которое явилось для меня залогом равенства, в такое время, когда никто не мог предвидеть нашей революции, точно так же поступил я в парламент, который я считал олицетворением свободы. Но с тех пор пришлось мне оставить эти мечты и обратиться к действительности. Не зная, из кого состоит «Великий Восток», считаю, что республика, особенно при самом своем возникновении, не должна терпеть ничего скрытного, никаких тайных обществ. Я не хочу иметь более ничего общего с неизвестным мне «Великим Востоком», ни с собраниями масонов».[356] И это слова человека, более двадцати лет числившегося гроссмейстером самой влиятельной масонской ложи?! Это или стремление снять с себя ответственность, или чистосердечное признание в зиц-председательстве.