Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для менятвое существование, не сталомое существованье для тебя....В который раз на старом пустырея запускаю в проволочный космоссвой медный грош, увенчанный гербом,в отчаянной попытке возвеличитьмомент соединения... Увы,тому, кто не способен заменитьсобой весь мир, обычно остаетсякрутить щербатый телефонный диск,как стол на спиритическом сеансе,покуда призрак не ответит эхомпоследним воплям зуммера в ночи.

* * *

Время года – зима. На границах спокойствие. Сныпереполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.

Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мглеты увидишь, опричь своего неприкрытого срама -полумесяц плывет в запыленном оконном стекленад крестами Москвы, как лихая победа Ислама.

Куполов, что голов, да и шпилей – что задранных ног.Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.

Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,то не все ли равно – ошибиться крюком или морем.

Anno Domini

М. Б.

Провинция справляет Рождество.Дворец Наместника увит омелой,и факелы дымятся у крыльца.В проулках – толчея и озорство.Веселый, праздный, грязный, очумелыйнарод толпится позади дворца.

Наместник болен. Лежа на одре,покрытый шалью, взятой в Альказаре,где он служил, он размышляет ожене и о своем секретаре,внизу гостей приветствующих в зале.Едва ли он ревнует. Для него

сейчас важней замкнуться в скорлупеболезней, снов, отсрочки переводана службу в Метрополию. Занеон знает, что для праздника толпесовсем не обязательна свобода;по этой же причине и жене

он позволяет изменять. О чемон думал бы, когда б его не грызлитоска, припадки? Если бы любил?Невольно зябко поводя плечом,он гонит прочь пугающие мысли....Веселье в зале умеряет пыл,

но все же длится. Сильно опьянев,вожди племен стеклянными глазамивзирают в даль, лишенную врага.Их зубы, выражавшие их гнев,как колесо, что сжато тормозами,застряли на улыбке, и слуга

подкладывает пищу им. Во снекричит купец. Звучат обрывки песен.Жена Наместника с секретаремвыскальзывают в сад. И на стенеорел имперский, выклевавший печеньНаместника, глядит нетопырем...

И я, писатель, повидавший свет,пересекавший на осле экватор,смотрю в окно на спящие холмыи думаю о сходстве наших бед:его не хочет видеть Император,меня – мой сын и Цинтия. И мы,

мы здесь и сгинем. Горькую судьбугордыня не возвысит до улики,что отошли от образа Творца.Все будут одинаковы в гробу.Так будем хоть при жизни разнолики!Зачем куда-то рваться из дворца -

отчизне мы не судьи. Меч судапогрязнет в нашем собственном позоре:наследники и власть в чужих руках.Как хорошо, что не плывут суда!Как хорошо, что замерзает море!Как хорошо, что птицы в облаках

субтильны для столь тягостных телес!Такого не поставишь в укоризну.Но может быть находится как разк их голосам в пропорции наш вес.Пускай летят поэтому в отчизну.Пускай орут поэтому за нас.

Отечество... чужие господау Цинтии в гостях над колыбельюсклоняются, как новые волхвы.Младенец дремлет. Теплится звезда,как уголь под остывшею купелью.И гости, не коснувшись головы,

нимб заменяют ореолом лжи,а непорочное зачатье – сплетней,фигурой умолчанья об отце...Дворец пустеет. Гаснут этажи.Один. Другой. И, наконец, последний.И только два окна во всем дворце

горят: мое, где, к факелу спиной,смотрю, как диск луны по редколесьюскользит и вижу – Цинтию, снега;Наместника, который за стенойвсю ночь безмолвно борется с болезньюи жжет огонь, чтоб различить врага.

Враг отступает. Жидкий свет зари,чуть занимаясь на Востоке мира,вползает в окна, норовя взглянутьна то, что совершается внутри,и, натыкаясь на остатки пира,колеблется. Но продолжает путь.

* * *

E. R.

Я выпил газированной водыпод башней Белорусского вокзалаи оглянулся, думая, кудыотсюда бросить кости.Вылезалаиз-под домов набрякшая листва.Из метрополитеновского горласквозь турникеты масса естества,как черный фарш из мясорубки, перла.Чугунного Максимыча спинамаячила, жужжало мото-вело,неслись такси, грузинская шпана,вцепившись в розы, бешено ревела.Из-за угла несло нашатырем,лаврентием и средствами от зуда.И я был чужд себе и четыремвозможным направлениям отсюда.Красавица уехала.Ни слез,ни мыслей, настигающих подругу.Огни, столпотворение колес,пригодных лишь к движению по кругу.

Песня пустой веранды

Not with a bang but a whimper. [48]

Март на исходе, и сад мой пуст.Старая птица, сядь на куст,у которого в этот деньтолько и есть, что тень.

Будто и не было тех шестилет, когда он любил цвести;то есть грядущее тем, что наг,делает ясный знак.

Или, былому в противовес,гол до земли, но и чужд небес,он, чьи ветви на этот раз -лишь достиженье глаз.

Знаю и сам я не хуже всех:грех осуждать нищету. Но грехтак обнажать – поперек и вдоль -язвы, чтоб вызвать боль.

Я бы и сам его проклял, ногде-то птице пора давносесть, чтоб не смешить ворон;пусть это будет он.

Старая птица и голый куст,соприкасаясь, рождают хруст.И, если это принять всерьез,это – апофеоз.

То, что цвело и любило петь,стало тем, что нельзя терпетьбез состраданья – не к их судьбе,но к самому себе.

Грустно смотреть, как, сыграв отбой,то, что было самой судьбойпризвано скрасить последний час,меняется раньше нас.

То есть предметы и свойства иходушевленнее нас самих.Всюду сквозит одержимость телманией личных дел.

В силу того, что конец страшит,каждая вещь на земле спешитбольше вкусить от своих ковриг,чем позволяет миг.

Свет – ослепляет. И слово – лжет.Страсть утомляет. А горе – жжет,ибо страданье – примат огнянад единицей дня.

Лучше не верить своим глазамда и устам. Оттого что СамБог, предваряя Свой Страшный Суд,жаждет казнить нас тут.

Так и рождается тот устав,что позволяет, предметам давраспоряжаться своей судьбой,их заменять собой.

Старая птица, покинь свой куст.Стану отныне посредством устпеть за тебя, и за куст цвестибуду за счет горсти.

Так изменились твои черты,что будто на воду села ты,лапки твои на вид мертвейцепких нагих ветвей.

Можешь спокойно лететь во тьму.Встану и место твое займу.Этот поступок осудит тот,кто не встречал пустот.

Ибо, чужда четырем стенам,жизнь, отступая, бросает намполые формы, и нас язвитих нестерпимый вид.

Знаю, что голос мой во сто разхуже, чем твой – пусть и низкий глас.Но даже режущий ухо звуклучше безмолвных мук.

Мир если гибнет, то гибнет безгрома и лязга; но также не сробкой, прощающей грех слепойверы в него, мольбой.

В пляске огня, под напором льдаподлинный мира конец – когдапесня, которая всем горчит,выше нотой звучит.

Письмо генералу Z.

"Война, Ваша Светлость, пустая игра.Сегодня – удача, а завтра – дыра..."Песнь об осаде Ла-Рошели

Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас.Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.И Экватор шире, чем ваш лампас.Потому что фронт, генерал, на Юге.На таком расстояньи любой приказпревращается рацией в буги-вуги.

Генерал! Ералаш перерос в бардак.Бездорожье не даст подвести резервыи сменить белье: простыня – наждак;это, знаете, действует мне на нервы.Никогда до сих пор, полагаю, такне был загажен алтарь Минервы.

Генерал! Мы так долго сидим в грязи,что король червей загодя ликует,и кукушка безмолвствует. Упаси,впрочем, нас услыхать, как она кукует.Я считаю, надо сказать мерси,что противник не атакует.

Наши пушки уткнулись стволами вниз,ядра размякли. Одни горнисты,трубы свои извлекая изчехлов, как заядлые онанисты,драют их сутками так, что вдругте исторгают звук.

Офицеры бродят, презрев устав,в галифе и кителях разной масти.Рядовые в кустах на сухих местахпредаются друг с другом постыдной страсти,и краснеет, спуская пунцовый стяг,наш сержант-холостяк.

Генерал! Я сражался всегда, везде,как бы ни были шансы малы и шатки.Я не нуждался в другой звезде,кроме той, что у вас на шапке.Но теперь я как в сказке о том гвозде:вбитом в стену, лишенном шляпки.

Генерал! К сожалению, жизнь – одна.Чтоб не искать доказательств вящих,нам придется испить до дначашу свою в этих скромных чащах:жизнь, вероятно, не так длинна,чтоб откладывать худшее в долгий ящик.

Генерал! Только душам нужны тела.Души ж, известно, чужды злорадства,и сюда нас, думаю, завелане стратегия даже, но жажда братства:лучше в чужие встревать дела,коли в своих нам не разобраться.

Генерал! И теперь у меня – мандраж.Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль?От нехватки дам? Или просто – блажь?Не помогает ни врач, ни знахарь.Оттого, наверно, что повар вашне разбирает, где соль, где сахар.

Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.Это – месть пространства косой сажени.Наши пики ржавеют. Наличье пик -это еще не залог мишени.И не двинется тень наша дальше насдаже в закатный час.

Генерал! Вы знаете, я не трус.Выньте досье, наведите справки.К пуле я безразличен. Плюся не боюсь ни врага, ни ставки.Пусть мне прилепят бубновый тузмежду лопаток – прошу отставки!

Я не хочу умирать из-задвух или трех королей, которыхя вообще не видал в глаза(дело не в шорах, но в пыльных шторах).Впрочем, и жить за них тоже мненеохота. Вдвойне.

Генерал! Мне все надоело. Мнескучен крестовый поход. Мне скученвид застывших в моем окнегор, перелесков, речных излучин.Плохо, ежели мир вовнеизучен тем, кто внутри измучен.

Генерал! Я не думаю, что рядываши покинув, я их ослаблю.В этом не будет большой беды:я не солист, но я чужд ансамблю.Вынув мундштук из своей дуды,жгу свой мундир и ломаю саблю.

Птиц не видать, но они слышны.Снайпер, томясь от духовной жажды,то ли приказ, то ль письмо жены,сидя на ветке, читает дважды,и берет от скуки художник нашпушку на карандаш.

Генерал! Только Время оценит вас,ваши Канны, флеши, каре, когорты.В академиях будут впадать в экстаз;ваши баталии и натюрмортыбудут служить расширенью глаз,взглядов на мир и вообще аорты.

Генерал! Я вам должен сказать, что вывроде крылатого льва при входев некий подъезд. Ибо вас, увы,не существует вообще в природе.Нет, не то чтобы вы мертвыили же биты – вас нет в колоде.

Генерал! Пусть меня отдадут под суд!Я вас хочу ознакомить с делом:сумма страданий дает абсурд;пусть же абсурд обладает телом!И да маячит его сосудчем-то черным на чем-то белом.

Генерал, скажу вам еще одно:Генерал! Я взял вас для рифмы к слову«умирал» – что было со мною, ноБог до конца от зерна половуне отделил, и сейчас ееупотреблять – вранье.

На пустыре, где в ночи горятдва фонаря и гниют вагоны,наполовину с себя нарядсняв шутовской и сорвав погоны,я застываю, встречая взглядкамеры Лейц или глаз Горгоны.

Ночь. Мои мысли полны однойженщиной, чудной внутри и в профиль.То, что творится сейчас со мной,ниже небес, но превыше кровель.То, что творится со мной сейчас,не оскорбляет вас.

Генерал! Вас нету, и речь мояобращена, как обычно, нынев ту пустоту, чьи края – краянекой обширной, глухой пустыни,коей на картах, что вы и явидеть могли, даже нет в помине.

Генерал! Если все-таки вы меняслышите, значит, пустыня прячетнекий оазис в себе, манявсадника этим; а всадник, значит,я; я пришпориваю коня;конь, генерал, никуда не скачет.

Генерал! Воевавший всегда как лев,я оставляю пятно на флаге.Генерал, даже карточный домик – хлев.Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.Для переживших великий блефжизнь оставляет клочок бумаги.

Почти элегия