Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Почти элегия

В былые дни и я пережидалхолодный дождь под колоннадой Биржи.И полагал, что это – Божий дар.И, может быть, не ошибался. Был жеи я когда-то счастлив. Жил в пленуу ангелов. Ходил на вурдалаков.Сбегавшую по лестнице однукрасавицу в парадном, как Иаков,подстерегал.Куда-то навсегдаушло все это. Спряталось. Однакосмотрю в окно и, написав «куда»,не ставлю вопросительного знака.Теперь сентябрь. Передо мною – сад.Далекий гром закладывает уши.В густой листве налившиеся грушикак мужеские признаки висят.И только ливень в дремлющий мой ум,как в кухню дальних родственников – скаред,мой слух об эту пору пропускает:не музыку еще, уже не шум.

* * *

Весы качнулись. Молвить не греша,ты спятила от жадности, Параша.Такое что-то на душу, спешаразбогатеть, взяла из ералаша,что тотчас поплыла моя душанаверх, как незагруженная чаша.

Отшельник без вещей и с багажомпушинка и по форме и по смыслу,коль двое на постель да нагишомвзойдут, скроив физиономью кислу;и, хоть живешь ты выше этажом,неможно не задраться коромыслу.

Параша, равновесию вредитне только ненормальный аппетит,но самое стремленье к равновесью,что видно и в стараниях блудниц,в запорах, и в стирании границнамеренном меж городом и весью.

Параша, ты отныне далека.Возносит тяготение к прелюбам.И так как мне мешают облака,рукой дындып сложимши перед клювом,не покажу вам с другом кулакаи ангелов своих не покажу вам.

Прощай, Параша! Выключив часыздесь наверху, как истинный сиделеця забываю все твои красы,которым я отныне не владелец,и зрю вблизи полнощные Весы,под коими родился наш младенец.

Неоконченный отрывок

F. W.

Самолет летит на Вест,расширяя круг тех мест– от страны к другой стране, -где тебя не встретить мне.

Обгоняя дни, года,тенью крыльев «никогда»на земле и на водепревращается в «нигде».

Эта боль сильней, чем та:слуху зренье не чета,ибо время – область фраз,а пространство – пища глаз.

На лесах, полях, жилье,точно метка – на белье,эта тень везде – хоть плачьоттого, что просто зряч.

Частокол застав, границ– что горе воззреть, что ниц, -как он выглядит с высот,лепрозорий для двухсотмиллионов?

Памяти Т. Б.

Пока не увяли цветы и лентаеще не прошла через известь лета,покуда черна и вольна цыганить,ибо настолько длинна, что памятьмоя, как бы внемля ее призыву,потянет ее, вероятно, в зиму, -

прими от меня эту рифмо-лепту,которая если пройдет сквозь Лету,то потому что пошла с тобою,опередившей меня стопою;и это будет тогда, подруга,твоя последняя мне услуга.

Вот уж не думал увидеть столькороз; это – долг, процент, неустойкалета тому, кто бесспорно долженсам бы собрать их в полях, но дожиллишь до цветенья, а им оставилполную волю в трактовке правил.

То-то они тут и спят навалом.Ибо природа честна и в малом,если дело идет о болинашей; однако, не в нашей волеэти мотивы назвать благими;смерть – это то, что бывает с другими.

Смерть – это то, что бывает с другими.Даже у каждой пускай богиниесть фавориты в разряде смертных,точно известно, что вовсе нет иху Персефоны; а рябь извилинтем доверяет, чей брак стабилен.

Все это помнить, пока есть сила,пока все это свежо и сыро,пока оболочка твоя, – вернее,прощанье с ней для меня больнее,чем расставанье с твоей душою,о каковой на себя с большою

радостью Бог – о котором после,будет ли то Магомет, Христос ли,словом сама избрала кого тыраньше, при жизни – возьмет заботыо несомненном грядущем благе -пока сосуд беззащитной влаги.

С того разреши мне на этом светесказать о ее, оболочки, смерти,о том, что случилось в тот вечер в ФинскомЗаливе и стало на зависть сфинксамзагадкой – ибо челнок твой вовсене затонул, но остался возле.

Вряд ли ты знала тогда об этом,лодка не может и быть предметомбденья души, у которой сразумасса забот, недоступных глазу,стоит ей только покинуть тело;вряд ли ты знала, едва ль хотела

мучить нас тайной, чья сложность либоусугубляет страданье (ибоповод к разлуке важней разлуки);либо она облегчает мукипри детективном душевном складе;даже пускай ты старалась ради

этих последних, затем что все жеих большинство, все равно похоже,что и для них, чьи глаза от плачаты пожелала сберечь, задачанеразрешима; и блеск на перлахих многоточия – слезы первых.

Чаек не спросишь, и тучи скрылись.Что бы смогли мы увидеть, силясьглянуть на все это птичьим взглядом?Как ты качалась на волнах рядомс лодкой, не внемля их резким крикам,лежа в столь малом и столь великом

от челнока расстояньи. Точнотак и бывает во сне; но то, чтоты не цеплялась, – победа яви:ибо страдая во сне, мы вправеразом проснуться и с дрожью в телевпиться пальцами в край постели.

Чаек не спросишь, и нету толкав гомоне волн. Остаются толькотучи – но их разгоняет ветер.Ибо у смерти всегда свидетель -он же и жертва. И к этой новойроли двойной ты была готовой.

Впрочем и так, при любом разбросескладов душевных, в самом вопросе«Чем это было?» разгадки средство.Самоубийством? Разрывом сердцав слишком холодной воде залива?Жизнь позволяет поставить «либо».

Эта частица отнюдь не форавоображенью, но просто форматождества двух вариантов, выбормежду которыми – если выпал -преображает недвижность чистыхдвух параллельных в поток волнистых.

Эта частица – кошмар пророков -способ защиты от всех упрековв том, что я в саване хищно роюсь,в том, что я «плохо о мертвой» – то естьсамоубийство есть грех и вето;а я за тобой полагаю это.

Ибо, включая и этот случай,все ж ты была христианкой лучшей,нежели я. И, быть может, с точкизрения тюркских певцов, чьи строчкипела ты мне, и вообще Ислама,в этом нет ни греха, ни срама.

Толком не знаю. Но в каждой вереесть та черта, что по крайней мереобъединяет ее с другими:то не запреты, а то, какимилюди были внизу, при жизни,в полной серпов и крестов отчизне.

Так что ты можешь идти без страха:ризы Христа иль чалма Аллаха,соединенье газели с пловомили цветущие кущи – словом,в два варианта Эдема дверинастежь открыты, смотря по вере.

То есть одетый в любое платьеБог тебя примет в свое объятье,и не в любови тут дело Отчей:в том, что, нарушив довольно общийсмутный завет, ты другой, подробный,твердо хранила: была ты доброй.

Это на счетах любых дороже:здесь на земле, да и в горних тоже.Время повсюду едино. Годыжизни повсюду важней, чем воды,рельсы, петля или вскрытие вены;все эти вещи почти мгновенны.

Так что твой грех, говоря по сути,равен – относится к той минуте,когда ты глотнула последний воздух,в легких с которым лежать на водахтак и осталась, качаясь мерно.А добродетель твоя, наверно,

эту минуту и ветра посвистперерастет, как уже твой возрастпереросла, ибо день, когда яданные строки, почти рыдая,соединяю, уже превысилразность выбитых в камне чисел.

Черная лента цыганит с ветром.Странно тебя оставлять нам в этомместе, под грудой цветов, в могиле,здесь, где люди лежат, как жили:в вечной своей темноте, в границах;разница вся в тишине и птицах.

Странно теперь, когда ты в юдолилучшей, чем наша, нам плакать. То ливера слаба, то ли нервы слабы:жалость уместней Господней Славыв мире, где души живут лишь в теле.Плачу, как будто на самом деле

что-то остаться могло живое.Ибо, когда расстаются двое,то, перед тем как открыть ворота,каждый берет у другого что-тов память о том, как их век был прожит:тело – незримость; душа, быть может,

зренье и слух. Оттого и плачу,что неглубоко надежду прячу,будто слышишь меня и видишь,но со словами ко мне не выйдешь:ибо душа, что набрала много,речь не взяла, чтоб не гневить Бога.

Плачу. Вернее, пишу, что слезыльются, что губы дрожат, что розывянут, что запах лекарств и дернарезок. Писать о вещах, бесспорно,тебе до смерти известных, значитплакать за ту, что сама не плачет.

Разве ты знала о смерти большенежели мы? Лишь о боли. Боль жеучит не смерти, но жизни. Толькото ты и знала, что сам я. Столькобыло о смерти тебе известно,сколько о браке узнать невеста

может – не о любви: о браке.Не о накале страстей, о шлакеэтих страстей, о холодном, колкомшлаке – короче, об этом долгомвремени жизни, о зимах, летах.Так что сейчас, в этих черных лентах,

ты как невеста. Тебе, не знавшейбрака при жизни, из жизни нашейпрочь уходящей, покрытой дерном,смерть – это брак, это свадьба в черном,это те узы, что год от годатолько прочнее, раз нет развода.

Слышишь, опять Персефоны голос?Тонкий в руках ее вьется волосжизни твоей, рассеченный Паркой.То Персефона поет над прялкойпесню о верности вечной мужу;только напев и плывет наружу.

Будем помнить тебя. Не будемпомнить тебя. Потому что людямсвойственна тяга к объектам зримымили к предметам настолько мнимым,что не под силу сердечным нетям.И, не являясь ни тем, ни этим,

ты остаешься мазком, наброском,именем, чуждым своим же тезками не бросающим смертной тенидаже на них. Что поделать с теми,тел у кого, чем имен, намногобольше? Но эти пока два слога -

Таня – еще означают телотолько твое, не пуская в делоанестезию рассудка, имигубы свои раздвигая, имяя подвергаю твое огласкев виде последней для тела ласки.

Имя твое расстается с горломсдавленным. Пользуясь впредь глаголом,созданным смертью, чтоб мы пропажине замечали, кто знает, дажесам я считать не начну едва ли,будто тебя «умерла» и звали.

Если сумею живым, здоровымстолько же с этим прожить я словомлет, сколько ты прожила на свете,помни: в Две Тысячи Первом лете,с риском быть вписанным в святотатцы,стану просить, чтоб расширить святцы.

Так, не сумевши ступать по водам,с каждым начнешь становиться годом,туфельки следом на водах тая,все беспредметней; и – сам когда яне дотянувши до этой даты,посуху двину туда, куда ты

первой ушла, в ту страну, где все мыдуши всего лишь, бесплотны, немы,то есть где все – мудрецы, придурки, -все на одно мы лицо, как тюрки, -вряд ли сыщу тебя в тех покоях,встреча с тобой оправдание коих.

Может, и к лучшему. Что сказать бысмог бы тебе я? Про наши свадьбы,роды, разводы, поход сквозь трубымедные, пламень, чужие губы;то есть, с каким беспримерным рвеньемтрудимся мы над твоим забвеньем.

Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки.Как две прямых расстаются в точке,пересекаясь, простимся. Вряд лисвидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли.Два этих жизни посмертной видалишь продолженье идей Эвклида.

Спи же. Ты лучше была, а этов случае смерти всегда примета,знак невозможности, как при жизни,с худшим свиданья. Затем что вниз неспустишься. Впрочем, долой ходули -до несвиданья в Раю, в Аду ли.

Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова