Расцвет и закат Сицилийского королевства - Джон Норвич

Она утратила свою первоначальную популярность — вызванную амнистией, которую она объявила, и отменой подати, а также тем фактом, что она родила на свет такого красивого сына. Теперь люди на улицах открыто ворчали и шептались по поводу «испанки»[104] и даже ностальгически вспоминали старые дурные времена царствования ее мужа.

И именно сейчас, в самый неподходящий момент — что было для него типично, — в Палермо явился другой пользующийся дурной славой родственник королевы. Жильбер был достаточно плох; новоприбывший еще менее располагал к себе. Не только его приезд, но все, что он делал, выглядело неуместным и бестактным — даже его рождение. Теоретически, по крайней мере, он был братом Маргариты, однако Фальканд старательно подчеркивает, что по общеизвестным сведениям, не отрицавшимся даже шайкой наваррских авантюристов, которых молодой человек привез с собой, король Гарсия не признавал его своим сыном, считая, что он рожден от одного из многочисленных любовников его жены. Затем, его имя Родриго звучало так неблагозвучно и смешно для сицилийцев, что его Сестра сразу заставила его сменить имя на Анри. Наконец, у нас есть описание его внешности Фалькандом:

«Этот Анри был приземист, с очень редкой бородой и чересчур смуглым лицом. Он не отличался ни благоразумием, ни умением вести беседу; не интересовался ничем, кроме игры в кости, и желал только партнера для игры и достаточно денег, чтобы их проигрывать; он бездумно проматывал огромные суммы. Проведя недолгое время в Палермо и растратив немереное количество денег, выданных ему королевой, он объявил о своем намерении отправиться в Апулию; но, оказавшись в Мессине, тут же нашел себе подходящее общество. В этом городе, оторый всегда давал приют чужестранцам, разбойникам и пиратам, обитали самые разные люди — поднаторевшие во всевозможных злодействах, знакомые со всеми пороками и не останавливающиеся ни перед чем. Вокруг Анри вскоре собрались воры, грабители, фигляры и прихлебатели всех мастей; они ражничали днем и играли все ночи напролет. Когда королева об этом узнала, она направила ему сердитое письмо, приказывая отплыть без промедлений. И он, как ни трудно ему это далось, последовал совету товарищей и отправился в Апулию»,

Когда Анри приехал на Сицилию, Маргарита отказалась от своей изначальной идеи женить его на незаконной дочери Рожера II, а вместо этого даровала ему графство Монте-кальозо — так же как ранее отдала Жильберу Гравину, — стараясь таким образом отослать его куда-нибудь подальше от столицы. Когда, наконец, она получила известие о том, что ее брат благополучно добрался до своего фьефа, она, наверное, удрученно подумала, что он уже причинил весь вред, какой мог. Если так, она вскоре обнаружила, что ошиблась; но, прежде чем это произошло, на Сицилию прибыл третий член ее семьи, разительно отличавшийся от двух других, внушавший больше надежд.

Архиепископ Ротруд Руанский, получив призыв о помощи от своей кузины Маргариты, действовал быстро. Его брат Роберт из Нойбурга, похоже, не имел желания вмешиваться в сицилийские дела, но другому предложенному Маргаритой кандидату, молодому Стефану дю Першу, идея пришлась по вкусу. Когда пришло приглашение, он со свитой в 37 человек готовился отправиться в Святую землю. Покидая Францию, Стефан все еще имел в виду эту цель, но он не видел причин, почему бы ему не остановиться в Палермо на несколько месяцев.

В конце лета, после краткого пребывания в Апулии с Жильбером, который, разумеется, дал ему очень тенденциозную оценку сицилийской ситуации, Стефан прибыл в Палермо к концу лета, к искренней, даже слегка истеричной радости королевы Маргариты. Первое, что удивило палермцев, — это его молодость. Ему было самое большее чуть за двадцать, но тот факт, что Фальканд и Вильгельм Тирский описывают его словами «мальчик» и «отрок» — в век, когда мужчины командовали армиями, не разменяв второго десятка, — указывает, что он, вероятно, был еще моложе. Такое предположение, однако, порождает новую проблему. Известно, что Ротруд II, граф Перш, которого Маргарита называет отцом Стефана, умер в 1143 г., соответственно его сыну в сентябре 1166 г. не могло быть меньше двадцати двух — многовато для мальчика или отрока. Но мы также знаем, что вскоре после смерти Ротруда его вдова снова вышла замуж, на этот раз за Робера де Дрё, брата Людовика VII; Людовик позже в письме к Вильгельму II именовал Стефана «нашей плотью и кровью». В связи с этим высказывались предположения, что Стефан вовсе не принадлежал к родуПерш, но был племянником французского короля. Но если так, почему он никому не сообщил такого лестного и выгодного для него факта и почему об этом не упоминает ни один из хронистов того времени? Как замечает Шаландон, «все предположения остаются на уровне гипотез», так что данная проблема никогда не будет решена.[105]

Мужчина или мальчик, Стефан оказался для королевы той самой опорой, в которой она нуждалась среди всех своих тревог; а ей, в свою очередь, не составило труда убедить его, обещая власть, богатство и почет ему и его спутникам, отложить на неопределенное время паломничество и разделить с ней заботы правления. С самого начала Стефан выказал себя человеком способным и энергичным; что не менее важно — и необычно для Сицилии, — он оказался неподкупен. Маргарита была им очарована. В ноябре 1166 г., спустя два месяца после его прибытия в Палермо, она назначила его канцлером.

Это назначение, как и следовало ожидать, вызвало бурю протестов. Прошло более столетия с тех пор, как нормандцы вторглись на остров, тридцать шесть лет с момента основания королевства. Сицилийцы начинали ощущать себя единым народом и негодовали, видя, что псе чаще главные и наиболее выгодные посты отдаются чужестранцам. Маттео из Аджелло, как оказалось, не был единственным во дворце, кто лечтал о месте канцлера. Кроме того, пока должность оставалась вакантной, доходы канцлера делились между членами королевского совета. Возвышение Стефана, таким образом, нанесло удар не только по их амбициям, но и по их достатку.

Ни к одному новому канцлеру не относились так. Стефан прибыл, как мы помним, с тридцатью семью рыцарями; в следующие месяцы и другие приехали из Франции, чтобы к нему присоединиться, так что вскоре двор и административный аппарат стали скорее французскими, нежели сицилийскими. Наверное, вполне естественно, что молодой человек предпочитал окружать себя людьми, которых он знал, чей родной язык он понимал; но не менее естественно, что те, кто пострадал от перемен, сопротивлялись им; тем более что многие из друзей канцлера — особенно обладатели сицилийских фьефов — вели себя удивительно бесцеремонно, обращаясь с населением как с низшей расой и вводя везде французские привычки и обычаи без оглядки на местные нравы.

При этом Стефан был идеалистом. Ему могло не хватать чуткости и тонкости, но он искренне хотел сделать Сицилию лучше и не терял времени при проведении реформ, которые считал необходимыми. Первым делом он обратил внимание на нотариев — и еще больше настроил против себя Маттео из Аджелло, подвергнув один из докладов публичному разбору; затем он по очереди занялся судьями, местными чиновниками и кастелянами, принимая строгие меры против любой несправедливости, где бы он с ней ни сталкивался. «Он никогда, — пишет Фальканд, — не позволял людям, обладающим властью, угнетать своих подчиненных, никогда не закрывал глаза на обиду, нанесенную бедняку. Таким образом, молва о нем быстро распространилась по королевству… так что люди видели в нем ангела утешения, посланного с Небес, чтобы вернуть золотой век».

Даже если сделать скидку на выспренность стиля, тенденциозность хрониста и катастрофическую нехватку надежных источников, трудно избавиться от мысли, что Маргарита была изначально права в своем решении пригласить управлять королевством человека извне. С реформами явно запоздали; и в атмосфере постоянных разногласий и всеобщего недоверия ни один сицилиец — рожденный на острове или давно здесь живущий, — не сумел бы произвести их. Стефан, как лицо незаинтересованное, имел возможность это сделать и, будучи человеком твердым и мужественным, преуспел. Но при этом, как бы ни относились к нему вначале, неизбежно должен был навлечь на себя ненависть споих сицилийских подданных; и хотя его предпочтение к французам создавало дополнительную почву для обвинений, одного его присутствия на высшем посту было более чем достаточно, чтобы сделать его крайне непопулярным.

Но было ли это плохо? Ничто не объединяет людей так, как наличие общего врага, а в стране, раздираемой постоянным соперничеством разных группировок, присутствие любой объединяющей силы, даже жестокой и продажной тирании, может пойти на пользу. Стефан не был ни жесток, ни корыстолюбив; он просто никому не нравился. И не исключено, что главная его заслуга перед королевством состоит не в проведении административных реформ, а в том, что он напомнил своим противникам, что они прежде всего сицилийцы и у них есть общее дело — избавить страну от вторгшегося внее иностранца.