Украденная победа 14-го года. Где предали русскую армию? - Виктор Устинов

На улицы Петрограда, на которых собирались мирные жители города, требующие решения продовольственной проблемы, были двинуты войска, а на крыши домов и колоколен забрались полицейские с пулеметами. Им, за стрельбу по людям, была обещана награда в 1000 рублей каждому стрелку. Для выдачи таких наград Протопопов получил специальную ассигновку[444]. Огонь, открытый полицейскими по безоружным и невинным людям, окончательно дестабилизировал мирную обстановку в городе, и сделал ее фронтовой, что заставило многих граждан взяться за оружие.

25 февраля на сторону городского населения стали переходить городовые и донские казаки, а вслед за ними отказались от усмирения народа знаменитые и прославленные полки Волынский и Преображенский, их примеру последовали другие полки гарнизона[445]. Солдаты и офицеры гарнизона, возмущенные тем, что полицейские, переодевшись в их форму, приписывали совершаемые ими убийства граждан армии, мгновенно сплотились и направились к Таврическому дворцу, где продолжала заседать Дума. Полицейские попытались открыть огонь по многочисленным колоннам, следовавшим к центру города, но «фараонов», как стали называть в народе полицейских, быстро находили и по приказу, исходившему уже из Государственной Думы, их арестовывали, но никого до стен парламента не доводили[446].

Хабалов 25 февраля в 4 ч.40 мин. послал в Ставку шифрованную телеграмму об опасном развитии событий в столице империи и попросил совета и помощи. В 9 часов вечера Хабалов получил ответную телеграмму: «»Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай»[447]. Но к исходу этого дня, на стороне восставших уже находилось около 67 тысяч солдат, четвертая часть столичного гарнизона. Революционные войска, совместно с рабочими и боевыми дружинами, захватывали мосты и вокзалы, громили полицейские участки и жандармские управления, сожгли здание окружного суда и освободили заключенных из тюрем, а также, овладели петроградской крепостью и арсеналом[448]. Все атрибуты центральной и городской власти, в виде разогнанных управ, разрушенных полицейских участков и валявшихся на улицах двуглавых орлов, оказались разбросанными по всему городу. Их никто не собирал, и власти, как таковой, в Петрограде не стало.

Номинально правительство еще существовало, но оно было недееспособно и разлагалось очень быстро… Столкнувшись с недовольством масс и народными волнениями, министры проявили беспомощность и растерянность, вслед за которыми последовал страх, сковавший их волю и решимость к борьбе. Все они были похожи на неопытных рыбаков, вышедших в море в надежде на солнечную и безветренную погоду, но попавших в шторм, к которому они не были готовы. Всем здоровым силам в этот час было заметно, что разношерстная кучка ничтожеств, вознесенных игрою случая на вершины государственной власти, жила без конкретных планов и без ясных мыслей о том, как поступить с набиравшими силу революционными процессами в столице. Жила она со дня на день, подстегиваемая, в сущности, теми же ожиданиями, которые наполняли страну: что-то – будет, что то должно произойти. И так же готовились: усиливали штаты полиции, обучали городовых и стражников стрельбе из пулеметов, устраивали при участках и становых квартирах склады оружия, всячески старались возродить былые «союзы активной борьбы с революцией», запретили все съезды, кроме астрономического, взяли всю печать под предварительную цензуру, предоставив администрации подвергать газеты конфискациям и иным репрессиям даже за то, что цензурой было разрешено[449].

В 12 часов ночи 26 февраля все правительство собралось на квартире Голицына, но никаких решений на нем не было принято, хотя оно и заседало до 4-х часов утра. Речь шла, в основном, о том, что «в понедельник в Государственной Думе предполагается ряд выступлений, которые заставляют правительство закрыть Думу». Все министры, кроме Протопопова, Добровольского и Раева, были против роспуска Думы. Протопопов рассказал об уличных беспорядках и настаивал на их прекращении с помощью вооруженной силы. Приглашенный на заседание правительства генерал Хабалов тоже настаивал на ужесточении применения военной силы и сам Голицын попросил у генерала охраны для своей безопасности[450].Разошлись министры в 4-е часа утра, так и не вскрыв и не разрешив ни одного насущного вопроса наступающего дня. В конце заседания было принято решение «просить Государственную Думу употребить свой престиж для успокоения толпы»[451]. Решено было собраться через 4,5 часа в Мариинском дворце. Журналов совещаний в эти дни не велось.

Жизнь Ставки в этот день текла по-прежнему однообразно: в 9 ч.30 мин. Николай II приходил в штаб и до 12 ч.30 мин. проводил его с Алексеевым, после чего был завтрак, потом прогулка на автомобилях; в 5 часов пили чай и после этого приходила петербургская почта, и царь уходил к себе для работы с ней. В этот день от императрицы пришло две телеграммы. В одной говорилось, что в «городе пока спокойно», а в вечерней уже появились опасения, «что совсем нехорошо в городе»[452].

26 февраля, видя полный паралич правительства, председатель Государственной думы Родзянко встретился с премьер-министром, князем Голицыным и стал убеждать его уйти в отставку, чтобы спасти положение в столице и побудить царя пойти на создание правительства, состоящего из известных и влиятельных лиц страны. Князь не имел сил справиться с волнениями и забастовками, но он имел беспредельное упрямство в удержании ускользающей от него власти, и чтобы остановить притязания Родзянко, премьер вытащил из своей папки и показал думскому председателю документ о роспуске Думы, подписанный императором еще 13 февраля. Как заряженный пистолет, который Голицын угрожал разрядить – тут же поставить сегодняшнюю дату под документом, что заставило Родзянко уйти ни с чем[453]. После ухода Родзянко Голицын, подумав, поставил на документе императора дату 26 февраля и отправил его министру юстиции Добровольскому для оформления и опубликования в печати. Вместо тушения пожара в него были подброшены дрова: депутаты отказались расходиться и вокруг себя сразу создали самый опасный очаг напряженности. Родзянко не блистал решимостью, он всегда причислял себя к верным сторонникам монархии, но вернувшись в Думу после встречи с Голицыным, он не уставал повторять: «Сделали меня революционером, сделали!», – твердил он[454].

В этот же день он отправил первую телеграмму царю, в которой говорилось: «необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство». Одновременно председатель Думы обратился по телеграфу к главнокомандующим фронтами и к генералу Алексееву с просьбой поддержать его обращение[455].Николай II все еще был в неведении относительно масштабов волнений в столице империи и продолжал свою обычную размеренную жизнь в Ставке. Прочтя телеграмму председателя Думы, царь, по позднему признанию Фредерикса, сказал ему: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду отвечать»[456]. Большая часть телеграмм в Ставку министром внутренних дел Протопоповым и военным министром Беляевым отправлялась на имя дворцового коменданта Воейкова, который был одним из главных заговорщиков и одним из влиятельных сотрудников прусской разведки, действовавшей в окружении царя. Они в деталях докладывали ему, в каких масштабах развиваются события в столице империи, чтобы он лучше был ориентирован для принятия своего решения в отношении отстранения Николая II от власти. Вместе с министром двора, графом Фредериксом, и своим многочисленным аппаратом обеспечения и обслуживания, стоявшим по рангу выше генералов и офицеров военного штаба Алексеева, они сумели в течение четырех дней – 24-27 февраля докладывать Николаю II все события, происходящие в столице и в стране, в такой успокоительной форме, что царь проводил все эти дни в полном покое. Можно вполне предположить, что во все эти дни Николай II не был знаком ни с одной тревожной телеграммой из Петрограда, а все ответы на них давались людьми Фредерикса и Воейкова. Ведь огромный опыт переписки на востребованную военную тематику для нужд германской армии между императором и императрицей, совершаемой прусской агентурой, действовал в течение все войны, и его формы были использованы и в данной обстановке. Нам не оставлены свидетельства переговоров царя с царицей в эти тревожные для них и для империи дни, как не оставлены свидетельства телеграмм императрицы Александры Федоровны, что он дошли до адресата. Об этом подтверждает и сама императрица, которая по прибытию в Царское Село генерала Иванова, попросила его прибыть к ней и в два часа ночи. 2 марта Александра Федоровна заявила ему, что она ничего не знает о судьбе своего мужа, к которому она пыталась отправить даже аэроплан[457].