Следствие не закончено - Юрий Лаптев

— Погоди, погоди, — остановил Бубенцов быстрый монотонный говорок Токаревой. — А почему детей не ведешь в детский сад? Там кормят.

— Знаю. Эти два ходят, — уже значительно медленнее заговорила Токарева. — А Константина не берут. Слаб, видишь ли. А чем я его поправлю?.. Федор Васильевич, хоть бы ты обнадежил. Что насчет продовольственной ссуды слышно? Говорят, в районе отказали.

— Кто говорит? — строго спросил Бубенцов.

— Бабы говорят.

— Ну, не попади на меня такие бабы! Это, Василиса, слова умышленные. Поняла? — Федор Васильевич все время переводил взгляд с Токаревой на ее детей. И невольно припомнил свои детские годы. Тоже ведь нелегко приходилось. А каково матери?.. Вот она — старуха в тридцать лет.

Злость пропала, уступив место щемящей жалости.

— Больше месяца помощи ждем. А ведь кушать-то надо. Бабку либо накормить, либо похоронить, — Токарева говорила рассудительно, не жалуясь. — И откуда такая напасть взялась?..

— Ничего. Жива будет твоя бабка. Старухи — они, так сказать, живучие. Детей береги. Ты вот что… — Бубенцов оглянулся на дверь, как бы опасаясь, что кто-нибудь его услышит. — Иди сейчас к завхозу, на складе он: пусть выдаст тебе отруби, и горох, что ли, который мне выписан. А картошку на семена тебе колхоз даст. Завтра же прикажу список составить… Переживем, Василиса, все. Вот вспомянешь мое слово.

У Токаревой от радости и благодарности сразу помолодело лицо. «Вот бы Николай мой услышал!» Она заплакала.

— Иди, — Федор Васильевич отвернулся. Заговорил уже другим, жестким тоном: — А некоторые на работу выходить не хотят. Не понимают, откуда беда рождается. Ничего, я все растолкую. Как дед мой говорил: «Умного учи, больного лечи, а ленивого не подпускай к печи».

Деда своего, тоже Федора, Бубенцов вспоминал часто и с охотой. Славился когда-то старик своим характером. А отец был помягче.

Но Федор Васильевич пошел в деда.

Это на селе знали хорошо. Знали, что слова у Бубенцова с делами никогда не расходятся. Знали и то, что в своих решениях он был крут и скор.

Вот почему хотя провинившиеся и не явились на его суд, но уже на другой день половина из них вышла в поле.

Но не все.

И вот тогда Бубенцов, ни словом не предупредив ни бригадиров, ни учетчиков, оставил прямо посреди улицы свой мотоцикл и направился по дворам.

В первой избе он застал только престарелого деда, наряженного в жилет, тиковые подштанники и валенки.

Увидав Федора Васильевича, старик с заячьей резвостью шмыгнул ему навстречу и забормотал, посвистывая щербатым ртом:

— Вот ведь грех-то какой! А Пелагея, сказать — не соврать, ну, полчаса как на выселки наладилась. Свекровь у нее, слышь, преставилась.

— Не крутись, отец! — строго сказал Федор Васильевич и покосился на колыхнувшуюся цветастую занавеску.

— Ей-бо, преставилась Акулина, царство ей…

— На черта мне нужна твоя Акулина! — гаркнул Бубенцов.

— Это про покойницу-то?! — отступая и подтягивая подштанники, испуганно прошелестел старик. — Грех тебе будет, Федор Васильевич! Ить все помрем.

— Ничего. Я еще поживу и грехи замолить успею. Ты не греши. А главное — поменьше бреши!

Бубенцов решительно шагнул к занавеске, откинул ее и увидел ту самую Пелагею, которая «полчаса как наладилась на выселки».

Ровно через минуту Пелагея, подхватив подол, пуганой курицей неслась по селу, но не на выселки, а в поле.

— Куда торопишься, Полюшка? — окликнула ее через плетень другая женщина, копавшая землю у себя на огороде.

— В бригаду, — задерживая бег и испуганно переводя дыхание, отозвалась Пелагея. — И ты беги, Митревна!

— Еще что?.. Выходит — свое брось, а за колхозное берись.

— Беги, говорю. Председатель сам по избам ходит. Чисто осатанел!.. — Пелагея оглянулась и вновь устремилась к околице.

Во второй избе Бубенцов застал такую картину.

Хозяйка — Елизавета Кочеткова — только что вернулась с улицы с двумя ведрами воды.

Жарко топилась печь, за столом сидели двое подростков — дети Елизаветы — и чистили горячую картошку. Около чугуна, мурлыкая и теребя когтями скатерть, сидел кот. Бабка, сухопарая, иконописного обличия старуха, мела избу.

— Почему не на поле? — спросил Елизавету Федор Васильевич.

— А что такое? — Елизавета была не из тех женщин, которые теряются при первом строгом окрике. — С нашего хозяйства и так трое ломают. Павла с утра до ночи не вижу. Мужнин брат вчера допоздна за плугом ходил и сегодня раньше всех на поле вышел. И Анька четвертый день подряд на сортировке. Мало вам?

— Не мне, а колхозу. Поняла?

— Где же понять! Я ведь только семилетку окончила, — дерзко глядя мимо лица Бубенцова своими выпуклыми, широко расставленными глазами, отчеканила Елизавета.

— Ну хорошо. Вечером тебе муж растолкует. Он у тебя какой-никакой, а член партии. А сейчас иди на поле, добром прошу. — Федору Васильевичу стоило больших трудов говорить спокойно. Ему невольно вспомнилась несчастная Токарева с тремя худенькими ребятишками. Да и выступления Кочетковой на собрании он не забыл. И сейчас, глядя на красивое лицо Елизаветы, Бубенцов чувствовал, как вновь, возникая где-то глубоко внутри, вступает в руки не просыпавшаяся за последнее время нервная дрожь.

— А то? — Елизавета скинула с головы платок.

— Не пойдешь? — спросил Федор Васильевич, и спросил так, что даже у непугливой Елизаветы защемило под ложечкой и ослабли ноги.

— Иди, Лиза, от греха, — вмешалась бабка.

— Вот печь истоплю, тогда посмотрим, — уклончиво сказала Елизавета и, прячась от взгляда Бубенцова, направилась к зеркалу, на ходу поправляя волосы.

— Печь!.. Печь тебя держит?

Впоследствии Бубенцов и сам плохо помнил, как схватил с лавки полное ведро и выплеснул воду в жарко топившуюся печь.

Мутный вихрь пара, смешанного с черным дымом, с шипением и треском вырвался из печи и сразу заполнил избу. Пронзительно завизжали дети, по-дурному взвыла старуха, испуганно прижалась к стене Елизавета.

Но всего ярче почему-то запомнился Федору Васильевичу кот, метнувшийся со стола на подоконник, оттуда на зеркало, а затем прошмыгнувший между ногами выходящего на улицу Бубенцова.

Несколько минут спустя, очень бледный, с тяжелой головой, грузно осаживая тело на поскрипывающий протез, подошел Федор Васильевич в дому Шаталова.

Он чувствовал себя плохо, очень плохо. Даже мелькнула было мысль прекратить поход против лодырей, — иного определения не выходящим на работу колхозникам у Бубенцова не было. Но он отогнал эту мысль: «Ну нет, раз начал, надо довести до дела».

И решительно переступил порог.

Федор Васильевич застал дома самого Ивана Даниловича и его сына Николая — в папашу молодцеватого, рослого и плечистого парня, год как вернувшегося из армии.

Иван Данилович сидел за столом, надвинув на широкий нос массивные очки, и что-то писал. Николай тачал сапоги. Увидав вошедшего Бубенцова, оба прекратили работу, а Иван Данилович закрыл свое писание газетой. Сказал довольно приветливо:

— Смотри, сам председатель пожаловал! Проходи, Федор Васильевич, садись, отдохни. Небось умаялся?

— Отдыхать не время. — Однако Бубенцов прошел к столу, опустился на скамью и снял фуражку. Некоторое время сидел молча, безвольно опустив на колени тяжелые руки. Потом передернул плечами, как бы скидывая груз, взглянул на Николая и спросил: — Почему на работу не выходишь, Николай Иванович? Ждешь особого приглашения?

— Я? — Николай смущенно покосился на отца.

— Он ведь шорником в бригаде числится, — ответил за сына Иван Данилович.

— Так. В сапоги, видно, коней обуть хочет.

— Зачем? Кони у него, слава богу, снаряжены еще по зиме, — Иван Данилович снял очки и пристально взглянул на Бубенцова. — Колхоз тем и силен, Федор Васильевич, что каждый человек к своему делу приставлен и за него отвечает. А если начнем кидать людей туда-сюда — дела не будет!

Бубенцов ответил не сразу. Уверенный, спокойный бас Шаталова как-то обезоруживал. А тут еще взгляд Федора Васильевича случайно зацепился за висящие на стене две почетные грамоты и фотографии Ивана Даниловича, вручающего танки, на снимок Николая в форме старшины. Стало почему-то обидно. Так и сказал:

— Обидно мне смотреть на все это. Вот ты, товарищ Шаталов, небось патриотом себя считаешь…

— В мою жизнь не суйся! — сердито прервал Бубенцова Шаталов. — Я еще вам с Торопчиным объясню партийную линию.

— Не шуми. Вы, такие, на партийную дорогу сквозь очки смотрите, а я по ней иду. А если и споткнусь где, так партия меня поправит.

Федор Васильевич с удовлетворением ощутил в себе новый прилив силы, покинувшей было его. Поднялся со скамьи, надел фуражку и сказал Николаю уже своим обычным, не допускающим возражения тоном: