Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Да, собственная совесть для честного человека — строжайший судья, — сказал Цвиллинг. — Только тупоголовые чиновники боятся больше всего общественного мнения да гнева начальников. Помню, познакомился я на этапе с революционером-латышом, и он с юморком и сарказмом рассказал, как у них в рижской тюрьме был однажды объявлен общий протест потому, что рисовую кашу стали давать без масла. Администрация, испугавшись забастовки, разрешила вопрос положительно.

— Действительно победа: каша-то с маслом! — сказал Александр, и оба расхохотались. — Какая-то видимость гуманности все-таки была. А как ты думаешь, если теперь… если дело дойдет до настоящих схваток…

— Если опять в тюрьмах сидеть придется? — уточнил Цвиллинг и задумался. — Н-не знаю, — сказал он с несвойственной ему нерешительностью. — Но товарищ Ленин скрылся после июльских событий не зря.

Цвиллинг и Коростелев, как и весь партийный актив, готовились к своей первой губернской конференции: ждали делегатов, проводили беседы на предприятиях.

— Центральный Комитет теперь внимательно следит за деятельностью нашей организации, — не без гордости сказал Александр, вскрыв конверт, принесенный Лешкой Хлуденевым.

Окинув взглядом лица товарищей, окруживших его, развернул бережно письмо.

— От Якова Михайловича Свердлова. — Александр помедлил, уважительно разглядывая подпись: — «Ждем сообщений о результатах собрания седьмого сентября (а мы провели его десятого сентября, — это голос Кичигина), — полагаем, что теперь всем колебавшимся ясна необходимость разрыва с оборонцами и идущими с ними… Сообщите нам о своих планах».

— Наши планы, — перебил Цвиллинг, — разогнать воронье, каркающее над линией фронта, и повернуть политику лицом к народу.

Заседание чрезвычайного казачьего войскового круга было назначено в большом зале епархиального училища на Форштадтской площади.

Съехалось сто одиннадцать делегатов, «справных» казаков, известных своим богатством, храбростью, степенным образом жизни. Отбирали станичники «достойнейших» потому, что на войсковом круге — с участием войскового и наказного атаманов — решались главные вопросы казачьей жизни. Был здесь и делегат станицы Изобильной — Григорий Шеломинцев…

Полевые работы в основном закончились. Пшеничка убрана. Рожь казаки не сеяли, озимыми не увлекались. Теперь работники и сыновья поднимали зябь, а главы семей могли пожить в городе, верша почетные и ответственные дела, доверенные им «обществом».

Поначалу, до появления Дутова, в зале стоял сплошной гомон — обменивались мнениями.

— Силен сам-то?

— Гож председатель.

— Да ведь совет-то казачий теперь не действует.

— Ништо! Александр Ильич все одно при своем чине останется. И нам такому вручить атаманску булаву дельно было бы.

— Верна-а! Пускай служил бы одному оренбургскому войску. Да и общего казачьего интересу не забывал бы.

— А каков он из себя-то? Как выглядыват?

— Выглядыват важно. Осанистый. Только чуток росту прибавить бы. Да вот еще личность ничем не убрана: ни бороды то есть, ни усов настоящих.

— Бреется, стало быть…

— Вот его папаша был генерал-майор… Эполеты имел, как у самого государя, золотые, круглые, с кистями. Через всю грудь аксельбант. Борода на две волны расчесана, и опять же усы — все под одно. Как глянет, аж подбросит тебя.

Конечно, членам круга хотелось, чтобы известный теперь повсюду оренбургский казачий полковник Дутов выглядел посолиднее.

— Зато голос на всю Расею, — утешил кто-то.

— Голосом он тоже не вышел. Ежели на параде, так не услышишь. Вот был у нас… — И опять приводился в пример какой-то громовержец.

Григорий Шеломинцев, в парадном казачьем мундире, сидел смирно — мотал разговоры на ус.

«Хорошо бы Дутова атаманом войска! Перегодили бы чуток, покуда уймутся все эти крикуны: меньшевики да большевики (на кой пес они нам!), а после, глядишь, и царя нового выбрали бы. Такого, чтобы все забрал в ежовы рукавицы и баловства боле не допускал».

Что Дутов невелик ростом, Шеломинцева не смущало.

«Разве в том суть? Ишь распелись: не взял, дескать, ни волосом, ни голосом. Под венец идти и то краса не требуется. — Вспомнил, как выглядели на свадьбе Нестор и Фрося, но отмахнулся, настроенный на деловой лад. — Тут особа статья, из ряду выходяща».

Когда в дверях появился Дутов в сопровождении войскового начальства, бородачи-делегаты повскакали с мест, как школьники, и дружно гаркнули приветствие, ловя глазами каждое движение полковника. Поздоровавшись с ними, он, сразу окруженный тесной толпой станичников, порасспросил о житье-бытье, пошутил в меру, поулыбался. Но, узнав о столкновениях стариков с фронтовиками, о настроении молодых казаков «держаться нейтралитету», а то и о случаях прямого перехода в «ленинский лагерь», помрачнел, сердито поширкал большим пальцем под нагрудным ремнем портупеи. На сжатом кулаке побелели от напряжения суставы.

— Куда только смотрело бывшее жандармское управление? — сказал он с откровенной досадой. — Боялись народников, террора одиночек, а большевиков, самых злостных изменников родины, расплодили по всей стране.

— И меньшевиков да эсеров, — напомнили бородачи, с почтением глядя на дорогого гостя — своего, коренного казака Оренбургской станицы.

— Эти неопасны. Когда я ознакомился сразу по приезде с делами в войсковом управлении и в Оренбургском крае вообще, то увидел, что социал-демократы меньшевики и эсеры полезны для нас, поскольку, как и в центральных городах, они в раздоре с большевиками. Их поощрять следует.

Когда он взошел на кафедру для доклада, в зале стихло, и сразу отчетливо стало слышно, как, громко колотясь о стекло, жужжала большая оса, порываясь улететь в нежно-голубое сентябрьское небо, замутненное снизу городской пылью. Невольно все головы повернулись на этот звук. Посмотрел туда и Дутов, сказал неожиданно кротко:

— Выпустите ее!

Несколько казаков разом бросились к окну, но так как рама не открывалась, то один из них придавил «надоедного насекомого» широким пальцем, заскорузлым от грубой сельской работы.

«Оса ему помешала! — отметил про себя Григорий Шеломинцев. — Знать, аккуратист. Однако не сказал „прихлопните“, а „выпустите“. Это как понимать? Есть ли в нем само-то главное для атамана — строгость настояща? А то сегодня — осу на волю, завтра тем же большевикам поблажку даст. Покуда настроен против них. Зачем же других-то крикунов поощрять? Всех их к ногтю, чтобы духу не было».

Дутов спокойно, ожидая, возвышался над делегатами круга, коренастый, плотный, крупноголовый, внимательно оглядывал всех, заложив за ремень портупеи большой палец сжатой в кулак руки. Он искал поддержки матерого казачества и надеялся получить ее. Перед ним была кровно своя стихия…

События последних дней настроили его на приподнятый лад. Разговор с Керенским перед отъездом в Оренбург о будущем России еще раз показал Дутову слабость этого союзника и необходимость самому брать в руки борьбу против большевиков. Пока он пристально следил за ними: чем держалась и отчего стремительно усиливалась эта, вначале малочисленная группа людей? Их садили в тюрьмы, расстреливали открыто и за углом, но число их становилось все больше. Пугало то, что активное, жертвенное участие в деле, которое называлось пролетарским, принимали интеллигенты, казалось бы, далекие от нужд рабочих. Поэтому Дутов высоко оценивал роль меньшевиков и эсеров, активно боровшихся против ленинцев.

Больше всего его тревожила сейчас растущая разладица между зажиточным и бедным казачеством, которую он объяснял себе «разболтанностью» фронтовиков. Судя по донесениям из станиц, они, возвращаясь домой, переворачивали все понятия, установившиеся веками, поэтому фронтовиков надо было обуздать во что бы то ни стало.

Перед казачьим кругом в Оренбурге Дутов предстал в полной боевой готовности, с продуманным планом действий. И все в нем, предельно собранном, пришлось по душе делегатам: солидность, уверенность, большелобое, щекастое, тяжелого склада лицо с бабочкой темных усов над крупным ртом с плотно сжатыми, твердыми губами.

«И возраст подходящий — тридцать восемь годов — самый расцвет. И не такой уж приземистый. Прямо сказать, видный мужчина, — удовлетворенно отметил Григорий Шеломинцев, вместе со всеми хлопая в ладоши, сколько хватало сил. — А что голос не громовой, так это еще лучше: не будет нас, казаков, зря оглушать».

Дутов поприветствовал собравшихся от имени двенадцати казачьих войск, потом рассказал, как члены совета оказались в Петрограде заложниками казачества, как Керенский, вызвав его к себе, чуть не под угрозой тюрьмы требовал подписать бумагу, в которой Корнилов и Каледин назывались изменниками.