Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Давай не будем об этом, — попросил он, поправляя кисти полушалка над бористым рукавом ее жакетки, забрал вязанье из маленьких рук (училась женскому милому мастерству у Аглаиды), воткнул спицы в клубок и опустил все в карман своего пиджака. — Не надо портить себе, может быть, последние денечки. Садись поближе. У тебя лицо ярче зорьки светится.

Губернская конференция открылась 26 сентября. Приехали на нее делегаты от партийных организаций Челябинска, Таналыка, Баймака, Белорецка. Для братьев Коростелевых и Цвиллинга настали дни, с утра до поздней ночи заполненные заботами о приехавших товарищах, волнениями, связанными с ходом заседаний, со своими выступлениями на трибуне.

«Шутка сказать — за лето наша организация выросла в семь-восемь раз. Теперь нам надо еще быстрее укреплять свои ряды, принимая в партию лучших людей, — думал Александр Коростелев, бессонный полуночник, подперев ладонью впалую от худобы щеку. — Шестой съезд партии, выдвинув нашим очередным лозунгом свержение диктатуры буржуазии, нацелил нас на вооруженное восстание. Пора. Иначе дутовы опередят нас и уничтожат наш актив. Крестьянам нужна земля, рабочим нужен хлеб, и всем нужен мир. За эти реальные, насущные нужды мы и выскажемся на конференции. Вся тактика теперь будет иной: в ответ на репрессии контрреволюционного Временного правительства, подчинившегося империалистам, призовем пролетариат и беднейшее крестьянство вооружаться для свершения пролетарской революции. Пришло время установить в России диктатуру пролетариата».

Александр Коростелев разгибал усталые плечи, прислушивался к ночной тишине и снова сутулился над столом, шурша страницами деловых бумаг, писем и заявлений: готовиться к докладу на конференции не легко, но и на все запросы населения в партийный комитет, на личные нужды членов партии и их затруднения в работе тоже требовалось уделять время и внимание, а в сутках как было так и осталось только 24 часа!

Первого октября 1917 года оренбургские казаки выбирали войскового атамана. Заседание чрезвычайного круга в большом зале епархиального училища проходило очень торжественно. Высокопарно звучали речи с призывами спасать мать-отчизну. На все лады хвалили, превозносили храброго и достойного казака Оренбургской станицы Александра Дутова. Зал был убран коврами, цветами, и самые почетные горожане присутствовали на собрании.

А какие значительные лица были у делегатов круга, когда они несли свои «записки» и опускали их в урну! Чего стоил горделиво-самодовольный вид Григория Шеломинцева, выполнившего «долг» патриота. Оглаживая широкую бороду, он заранее торжествовал, уверенный в исходе голосования, и ожидания его оправдались: Дутова единогласно выбрали войсковым атаманом.

На выборах он не присутствовал, и за ним послали нарочных.

Пока почетный эскорт мчался к дому, где богоданный атаман ожидал как на иголках решения казачьего круга, пока он скакал к Форштадту по улицам города, где не придется ему, подобно его предшественникам, ломать шапку перед вышестоящим губернатором, казачьи патриотические чувства в зале заседания накалились до предела. Корреспонденты газет, представители городской думы и разных партий (не пришли только большевики) тоже с нетерпением ожидали приезда Дутова, встреченного гулом «ура» и громом рукоплесканий.

Твердым шагом он поднялся на кафедру, окинул собравшихся признательным взглядом: вот единственно надежная опора, с ними он пойдет против врагов и победит. У него даже в горле запершило от волнения.

Однако атаман солидно прокашлялся и, багровея, произнес негромко, но внятно:

— Дорогие станичники, я глубоко тронут честью, оказанной мне. Говорить ничего не буду, ибо перед кругом я уже высказался. Клянусь, положу все силы, здоровье, а если понадобится, и жизнь, чтобы защитить нашу казачью волю, не дать померкнуть казачьей славе.

Он умолк, как бы подавленный величием момента. Депутаты круга и гости встали.

— Бери власть крепко, батько атаман! Повелевай на общу пользу, чтобы искоренить разную смуту! — оглушительно хлопая, не слыша возгласов других депутатов, кричал Григорий Шеломинцев. Индо слезы навернулись у него от восторженной готовности служить атаману.

— А это кто такие? — спросил он знакомого форштадтца, увидев среди гостей, приносивших Дутову свои поздравления, представительного Семенова-Булкина, а за его плечом вдохновенное лицо Барановского.

— Да эти, как их… социальны демократы. Самые ихни первейши ораторы.

Медвежьи глазки Шеломинцева расширились:

— Мы их искоренить должны, а они к нам со всем почтением? Ишь, распинаются!

— Да это не большевики, а те, о которых Александр Ильич толковал при первой встрече. Дескать, привечать их надо. Дескать, полезны нам: вносят раздор промежду смутьянов. У них все наоборот. Потому и зовутся меньшевиками. Тот, что посытей выглядыват, — Семенов-Булкин, главный ихний, а за ним эсер Барановский, говорят, на всю Расею знатный человек, потому как при царе-то по тюрьмам таскался.

— Скажи ты, на божью милость! Что за народ пошел, паралик их расшиби! Что дурно, то им и потешно! Каторжника в знатны люди произвели!.. Да ведь я читал, вспомнил, шибко об этом шумели: они вместе с большевиками путались!

— Кажись, распутались: горшок об горшок, да врозь, и канцелярию в ино место перенесли. Которы с Лениным свою линию гнут, у нас, казаков, своя политика, а энтим, посередке, промеж стульев сидеть неловко — зад отстает. Вот они к нам.

Шеломинцев недоверчиво покачал головой:

— Ишо разов двадцать повернутся туда-сюда! — И он тоже стал проталкиваться вперед — принести поздравления Дутову от станичников Изобильной.

Проходя мимо Барановского, есаул замешкался (как раз зачитывали телеграмму-приветствие донских казаков), повел носом, и широкие ноздри его затрепетали: от вождя эсеров, как от «душки-щеголя», пахло духами. Щеголей Григорий Шеломинцев, в офицерство зачисленный не по сословному признаку, не за военное образование, а за заслуги на фронтах, не то что не любил — терпеть не мог.

«Дешевые вы люди, одна колготня от вас», — подумал он. Однако, посмотрев на желанного атамана, который всем приветливо улыбался, успокоил себя: «Ладно, пес с ними! Может, как лазутчики пригодятся. Это тоже в нашем деле дорого стоит…»

…Назавтра состоялся обряд торжественного вручения булавы, или, как ее называли в старину, насеки, вновь избранному атаману.

День голубизной и прохладой был похож на апрельский, о чем, как о наступившей весне казачества, тотчас не преминул сказать местный поэт в сочиненных им бойких стишонках.

Под звуки музыки депутаты разместились полукругом перед знаменной избой. Вновь избранный войсковой атаман вместе с председателем круга и членами войскового правительства вошел в знаменную избу, и вскоре старые боевые знамена казачьего войска взметнулись, поплыли над толпой, вызвав восторженные крики «ура».

Процессия двигалась по улице среди толпившихся у домов и заборов обывателей к Форштадтскому войсковому собору. Гремел марш. Солнце сверкало на остриях копий и древков попарно скрещенных знамен, на Георгиевских крестах и медалях, горело в начищенных бляхах и нагрудных червонках конской сбруи. Позади конницы тяжело громыхали колеса походных артиллерийских лафетов.

— Ух ты, пушки-то! — Засмотревшись на орудия, Пашка Наследов налетел на Игната Хлуденева, стоявшего в цепи милицейских.

Бывший жандарм нарядился в новую форму, но на лице его то же самодовольно-кичливое выражение, с каким он раньше стоял на губернаторских парадах.

— Дивись, пащенок! — процедил он сквозь зубы. — Теперь мы вашу нахаловскую породу образумим.

Пашка в ответ скорчил рожу, схватил Гераську за руку и улизнул с ним на другую сторону улицы, проскочив под стволами пушек в брезентовых чехлах.

— А, чтоб вас язвило! — Игнат Хлуденев схватился было за свисток, но притих, заметив в толпе Вирку Сивожелезову, братишку Лешку, Митю и Харитона Наследовых.

Оказывается, все его юные неприятели пришли на торжественное чествование атамана Дутова.

Червонным золотом горел за излучиной Урала осенний лес. Соперничая с золотом листвы, блестели купола войскового собора в Форштадте, в широко распахнутые двери которого медленно втягивались хоругви, знамена и крестившиеся и кланявшиеся на ходу члены казачьего правительства, тесным роем облепившие своего атамана. Казаки мусульманской части круга, толпы зевак и воинские части, которым не нашлось места в соборе, остались на улице.

После молебна, отслуженного соборне при участии епископа Мефодия, который принял появление Дутова в Оренбурге, «как восхождение сияющей звезды на омраченном небе истории», и благословил его на подвиг, все вернулись на Форштадтскую площадь.