То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стою и смотрю: сугробы, глубокий снег, чаща. Вдруг далеко передо мной, в лесу, раздался крик: «А-а-а, э-э-э, уа-ы-ы-ы!.. у-у-у… э-э-э…» Кричал загон, и стучали палками. Слева раздался выстрел. Вдруг вижу – недалеко передо мной стоит большая серая собака, держит морду вниз, к снегу, и два круглых глаза смотрят на меня пристально. Цвет волка такой же, как стволы осин. «Ах, ты, – думаю, – волк, ты не хочешь жить с человеком…»
– Волк, – говорю, – лесная ты собака…
Волк стоял как вкопанный, как видение.
– Беги ты! – крикнул я.
Он сразу прыгнул высоко вбок, в сугробах вильнул сильной спиной, взвился у красной тряпки и перемахнул через бечевку.
Слева раздались частые выстрелы. Крики загона смолкали.
– Схо-ди-и-и-и!.. – кричал Герасим.
Убитые волки лежали в снегу. Их было три. Подойти я не мог, так ужасен был от них запах. Далеко слышно было в предутренней заре, как где-то далеко, в деревне, выли и лаяли собаки. Павел Александрович убил двух волков, Козаков одного, а Василий Сергеевич убил зайца.
Едучи со мной на розвальнях, Герасим, смеясь, сказал мне:
– А ты, Лисеич, что-то сплутовал… Пропустил волка. Я кады тетиву сбирал, то видел – он был около тебя. Что-то ты согрешил?
– Смотри-ка, – говорю я Герасиму, – что это? Смотри – у дома лесника народ… солдаты.
– Да, – сказал Герасим, всмотревшись, – и впрямь. Чего это?
Подъезжая к воротам дома лесника, мы увидели: толпится народ. Наши убитые волки лежат в снегу перед окнами дома. Стоят урядник и двое солдат.
Когда мы вошли в горницу, я увидел за столом старика – белого как лунь, со стриженными бобриком волосами. Исправник. Большой и полный. Стояли урядник и солдаты в черных шинелях. На скамейке сидели два молодых парня, бледные, подавленные, опустив голову. Руки их были прикованы цепью одна к другой.
– Охотники! – сказал исправник, когда мы вошли. – Очень приятно. Из Москвы? Я тоже в молодости баловал охотой. Волков пристрельнули, поздравляю. А вот мы вам тут беспокойство сделали, да… Ваши-то волки что, а вот эти-то молодцы позверее их будут. Вот эти два дурака. Убили няньку-старуху. Шесть гривен денег взяли. Ах, дураки, стервецы!
Исправник выпил чай и, отодвинув стакан, стал что-то писать.
На кухне увидел сестру лесничего. Она плакала.
– Что вы, Маша, вы знаете их?
– Нет. Это нездешние… Как же жалко старуху… Няня была у священника…
– Веди! – крикнул исправник.
Звякнули шашки у солдат, и два парня, оба наклонив головы, вышли из горницы лесничего. От ворот двинулись подводы, окруженные солдатами.
– Где же брат? – спросил я Машу про лесника.
– Уехал с ними, деньги повез. Эти самые-то, которые ходили тут… Третьего не поймали.
– Тяжелая история, – говорю я.
– Да… Это тоже волки… – сказала Маша. – Только те лучше. Ночью я вот сижу тут, мне и видно: месяц светит. Придет волк и сидит у ворот, вот тут. Красивый, глаза так красным огнем горят. Я ему в подворотню-то вынесу, брошу поесть. Он меня знает. Большой. Вы его не убьете… Я ему в окно погрожу пальцем, слушается – уйдет…
Павел Александрович готовился ехать ночью, при луне, на охоту с поросенком. Делал репетицию, испытание поросенка – как он кричит. Вертел ему хвост, и так вертел, что поросенок орал прямо благим матом. Так орал – что его вытащили на двор. Лошадь, стоявшая у ворот, услыхав поросячий ор, бросилась во всю прыть к реке и опрокинула сани.
– Никак нельзя, – сказал Герасим, – это что ж такое? Поросенок орет – чисто зверь какой.
– Ты, должно быть, ему хвост сломал, – сказал Василий Сергеевич. – Орет – остановить нельзя.
– Нет, я ему чуть-чуть повернул хвост, – удивлялся Павел Александрович.
Наступали зимние сумерки. Из края леса показался круглый месяц…
Мастер
Долго, долго тянется зима. Рано наступают вечера. В четыре часа уже темно. На улице идет хлопьями снег, и в зимней мгле мелькают фонари. Укутанные, подняв воротники шуб, идут пешеходы, а кто в санях – на извозчиках. Извозчик понукает убогую лошаденку, дергая вожжами.
И думается мне, что все эти встречные люди идут и едут в гости коротать зимние вечера.
Сидят москвичи в гостях и пьют чай. Непременно чай. Везде кипит самовар, и долго сидят за столом. Баранки, сушки с солью и тмином, сухарики ванилевые, варенье.
Разговоры все обыденные: кто помер, кто с кем поссорился. Кто женился или с женой разошелся, кто лошадей завел, у кого запой. «А у Кузьмы Николаевича Ватрушкина дочь с актером убежала. Что было!.. Ее ловили, а она говорит: “люблю”, и более ничего. А отца-то ее, Никиту Ивановича, удар хватил. Я с ним сам шел из Рогожской от адвоката: как его ударит!.. – он прямо на землю и сел. Я его на извозчика – домой. А он дорогой кричит: “Ох, анафема – адвокат, он его руку держит, лицедея! Что ж это такое? Ох, горе! И чего это она нашла в нем? Жигулястый, завит, чисто баран, видать, что румянами себе морду красит. Соблазнил! И всё бы ничего, простил бы… Но ведь женатый он, сукин сын…” Жалко старика. На ноги стать не может. “Прощай, – говорит, – Пенделка, щетинная фабрика…”»
Хозяйка дома мигает дочерям: «Пойдите, в шкафу – бисквитный пирог, принесите, – и говорит гостю: – Вы при дочерях-то не говорите про дела такие, про актера, – они и так в театре наслушались, как Мазини поет… Так вот у них этот Мазини из головы не выходит. Карточек его накупили, портретов и на туалеты поставили. Я думаю – что за Мазини? Пошла сама в театр с ними, ложу взяла. И вот вижу – выходит на сцену лохматый, нечесаный, но как запоет – сама не знаю… так внутри сладость какая-то… Вот поет! Сердце, как голубь, воркует в груди. Всю ночь не спала, лавровишневые капли принимала. Вот что над женским сердцем делается – всё отдашь! Я-то уж что, а девичьему сердцу каково любовность такую переживать. Женихов найти им после этакого-то трудно – как он ей в душу влезет?.. Мазини – что? Спел, да и уехал. А я с ними мучайся. Где уж им Мазиней достать…»
Повернуло солнце на лето, зима на мороз.
Первого января, в Новый год, прибавилось дня на один час. И правда: чувствовалось, что
