То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На окраине Москвы деревянные дома, с одинаковым рядом окон. У ворот на лавочках сидят обыватели, женщины в ситцевых платках, какой-то телеграфист, мужики с дровяного склада. Все лущат подсолнух, смотрят вдаль, на Москва-реку. А вдали церковь, какое-то казенное здание, институт или богадельня, а перед набережной ряд тумб. Проезжает извозчик, похлестывая убогую лошаденку, сидит какая-то женщина, везет клетку с канарейкой. И опять пустая улица. Городовой с книжкой ведет какого-то оборванца. И всё как-то просто. И во всем, в природе и людях, чувствуется щемящая радость.
«А зайду-ка я, – думаю, – неподалеку в лавочку к Березину. Там всегда собираются по весне особые люди – рыболовы на удочку».
У Березина в лавочке висят веревки, сети и как лес стоят камышовые прутья. В шкафу висят разноцветные поплавки заграничной работы, а на прилавке в ящиках под стеклом синие стальные крючки разных номеров. Дальше, в комнате Березина, горит лампа, сидит приятель мой Василий Княжев и правит на спиртовой лампочке тонкие концы камыша для удилищ. Кругом сидят какие-то люди – мастер железнодорожный, чиновник пробирной палатки, служащие детского приюта, нестриженый и небритый знаменитый москворецкий рыболов Сергей Петрович Поплавский. Простые люди – все страстные охотники-рыболовы. Приходят к Березину посмотреть на реку, которая видна из окон, и поговорить о рыбе, про случаи, которые были в жизни. А случаи всегда были особенные.
Василий Княжев, как только начиналась весна, оживал. Его темные глаза всё посматривали вдаль. Он был поэт и бродяга в лучшем смысле этого слова; никакое дело, никакие деньги не могли удержать его весной…
– Эх, – говорит Василий, – в Косине озеро, и вода в ём – вот чиста как хрусталь! Это что! И глубина в ём, дна нет…
– Ну и врешь, – говорит немец План, – не может этого быть, чтобы дно нет.
– Да вы, немцы, все так… Вам дно давай, Бога покажи, какой он, из чего он сделан. А вот озеро-то мерил монах, так тридцать семь сажен, а рядом двенадцать – это что! Там, значит, горы, на дне-то, и ходы разные, и не иначе, что озеро это соединено с водой святой, потому что вода у него синяя. А там недалеко – другое озеро есть, у деревни, в ём вода совсем другая. Вода как вода, а у етого – голубая, да чиста до чего – удивленье!..
– Это правда, что вода в этом озере, в Косине, точно голубая, – сказал Березин. – Его и зовут Святое озеро.
– Не потому оно святое, – перебил Василий, – что вода в ём голубая, а то чудно, что оно целит вот от дела какого, от горя… Прямо искупался раз, и готово – как нет, начисто горе снимает, как не было. Жила его, значит, водяная от сердца земли идет. Вода-то такая в ём. Может, из этой самой воды слеза людская сотворена, может, эта вода слезы радости земной есть. Ты вот, Карл Андреич, всё знаешь, немец, конечно. А вот слеза-то – чего это в человеке?
– Там карася фунта на два есть. Какой карася, прямо золотая карася. Какое горе с тебя снимало! Это пустяка дурацкая… – говорил План, смеясь.
– Нет, постой, – не сдавался Василий. – У тебя горе свое, а у меня свое. Постой. Вот скажи – рога тебе баба ставила? – И Василий посмотрел пристально на Плана в ожидании ответа.
– Что ты, с ума сошла, какие рога? Эмма Августовна разве станет такой пустяки думать?
– А я вот женат был, – тряхнул головой Василий. – И так жену любил, так любил… что вот глаз отвести не могу, всё на нее гляжу. И деньги были у меня. А она по весне ушла с жуликом… И прямо места не найду, горе есть. Да меня в Косино и отвез монах один. Я прямо разделся – да в озеро. И сразу у меня всё – как не было. Прошло… И горя нет. И домой не пошел. Но она меня нашла. То ли, сё ли, говорит, давай жить опять, я тебе не изменяла. А я на ее смотрю и узнать не могу. Нарядилась она, шляпу надела такую… Смотрю, пристально смотрю и думаю: «Кто это? Какая-то другая, чужая». И говорить с ей не могу более: ску-у-у-чно. Вот вода-то в Косине – всё смывает… Чистота такая – всю грязь из души выполоскала…
– Это верно, – сказал Поплавский. – Вот меня дома бранят все – и жена, и сыновья, – всё за рыбную ловлю. Одно спасенье: уйду на речку и живу на бережке. Посидишь, ну и полегчает. В реках есть это тоже: водой-то речка тоже горе уносит. Да вот теперь Великий пост, Страстная неделя. Никак нельзя. А то хорошо в грусти жизни нежинская рябиновая. Тоже помогает… Я как что – ею спасаюсь. И вот что я заметил и от всех, можно сказать, рыболовов слышал, какие кренделя получаются. Выходит так: на охоте, на рыбной ловле, как с собой кто коньяк, ром возьмет, ни черта не выходит. Что такое? Только рыба не берет. А ежели вот рябиновая или просто вот смирновка, белая головка – идет. Прямо берет рыба! Слышит, что ли, она? Только прямо скажу, что лещ любит водку. Я его всегда ловлю под Хорошёвом, ловлю выпивши… Трезвый, что хочешь, – не идет нипочем…
Толстый План смеялся:
– Это же что же такое? Я там и пьяний ловил, и трезвий – ничего не попал. И что такое русский голова только выдумает, такой чушь… И верит… Смешно.
– А ты не веришь, Карл Андреич? – спросил Василий.
– Конечно, такой чушь верить невозможно.
– Ну а помнишь, ты на Сенеже тонул пьяный?
– Это верно – тонул, помню.
– Когда выпили мы две четверти, у тебя в лодке оставили их пустые. Когда волна лодку твою опрокинула, кто тебя спас? Эти пустые бутылки. За них ты держался…
– Это правда.
– Я их закупорил, – сказал Василий. – И оставил в лодке. Подумал: пьян, в волну такую едет. Бутылки-то помогут.
– Это верно, – согласился План, – без бутылка бы утонул.
– Вот то-то.
– Так, – сказал чиновник пробирной палаты. – А вот это что есть? Весна, река пошла. А вот мы зашли к нему в лавочку, к Березину. Охота в нас, страсть эта к рыбе, к реке, к воле. Нешто рыба нужна нам? Ее сколько хочешь в Охотном ряду купишь. Нет, другое есть что-то… Другое манит. Идешь к речке и
