Повести - Петр Замойский

Твой родитель, пока жив, лежит в постели.

Слушай его голос.

Никита Семеныч».

Пока я писал письмо, мать, думая, что теперь я никуда не уйду, покосилась на меня и тихонько вышла с Маврой.

 — Пойдем старика Никиту навестим, — сказал т Павлушке.

Забрав тетрадь и карандаш, мы вышли. Было уже темно, в редкой избе горел огонь. На улице тихо; крадучись ходил народ. Прошли мимо избы Харитона. В ней огня не было. Но мы знали, что где‑то собрались мужики.

Не было огня и у старика Никиты. Дверь в сени заперта. Я дернул за щеколду, тихо вошел в сени, затем в избу.

 — Кто? — окликнула нас сноха.

 — Мы с Павлушкой. Пришли дедушку навестить.

 — Вон на печке лежит.

 — Если спит, не буди. Мы после придем.

Сноха подошла к печке.

 — Батюшка, не спишь?

Старик закряхтел, принялся кашлять.

 — Ты что, Маринка?

 — Парнишки пришли. Подпасок Петька и Павлушка.

 — А–а-а, — протянул старик, — спасибо. Зажги‑ка лампу.

Сноха зажгла небольшую лампу. Старик, то и дело кряхтя, спустил ноги на кутник. Упираясь руками, он слез и сел.

 — Тараканы не искусали? — спросил я его.

 — Тараканы свои, домашние, а вот чужие — здорово покусали.

 — Не надо чужих пускать.

 — Как не пустишь, ежели они наскочут.

 — А надо так, чтоб наскочили, да не выскочили.

 — Ох, ты какой… грамотей, — улыбнулся старик, — Зачем пришли?

 — Проведать тебя, дедушка. Спросить, как здоровье. Ты ведь ни за что, ни про что пострадал. И мне тоже попало. Мы с тобой вроде крестники.

 — Крестники‑то ничего, только крестные у нас… головы им сломать где бы.

 — Троим сломали, еще сломают.

 — Что бог даст. Если поразит он их громом, — спасибо, не поразит — гибель мужикам.

 — Да, дедушка, мужикам везде плохо. И у нас, и в других местах. Везде их хлещут казаки, стражники, солдаты.

 — Хлещут в хвост и в гриву, — согласился старик. — Видать, царь про это не знает.

 — Царь‑то как раз и велит.

 — Нет, царь, он за мужиков. К нему, слышь, ходили наши. Он сказал: я, мол, за вас, братцы.

Я догадался, что старику кто‑то рассказал о том, как к царю ходили курские мужики говорить о земле. Ответ царя напечатан был в газетах и в листовках, которые везде расклеены. Листовку эту я знал наизусть. Ее читал в церкви священник. В листовке, вслед за словами царя, так ловко сделано разъяснение, что получается, будто царь и в самом деле заботится о мужиках.

 — Дедушка, — сказал я, — ты маненечко ошибся. Послушай, как царь сказал мужикам, которых привел к нему предводитель дворянства…

«Я рад вас видеть», — сказал царь. А Харитон говорит, что не сказал, а по бумажке прочитал. Бумажку перед собой в картузе держал. Пьян был царь‑то, и ответ ему люди написали.

«Вы, слышь, братцы, должны знать, что всякое право собственности неприкосновенно; то, что принадлежит помещику, принадлежит ему; то, что принадлежит крестьянину, принадлежит ему. Земля, находящаяся во владении помещиков, принадлежит им на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам. Иначе не может быть, и тут спора быть не может. Я желаю, чтобы вы передали это своим односельчанам».

 — Слыхал, дедушка? А теперь погляди, как он ловко мужикам по губам помазал. Ульстил их обманом:

«В моих заботах о вас я не забуду крестьян, ваши нужды мне дороги, и я о них буду заботиться постоянно, так же, как о них заботился мой покойный отец. Созоветсн Государственная дума, и совместно со мною она обсудит, как это лучше решить. На меня вы можете рассчитывать. Я вам помогу, но, повторяю, помните всегда, что право собственности свято и должно быть неприкосновенно».

 — Ловко? С чего начал, тем и кончил. Помогу‑то, помогу, а Думу, с которой хотел думать, разогнал. Вот тебе, и ответ царя. Нужны мы ему, дядя Никита, как собаке пятая нога. Не на мужиков упор царь держит, а на господ.

Старик молчал. Мне хотелось попросить у него Кузькино письмо, но как‑то неловко было. И я опять начал издалека.

 — К фершалу не ездил?

 — Сроду не был.

 — Это зря. Возьми бумажку о твоих побоях, напиши жалобу губернатору. Глядишь, помога тебе будет.

 — Пес их не видал! Нет уж, как‑нибудь заживет, и ладно.

 — Оно знамо, заживет и забудется. И злоба пройдет.

 — Что сказал? — сердито крикнул старик. — Злоба пройдет? В гроб лягу, не забуду. Не–ет, такую срамоту грех забыть!

Тогда уж я решил спросить:

 — Давно нет писем от Кузьки?

Дед поморщился, пожевал губами. Сказал снохе:

 — Достань из‑за божницы. Пущай прочитает, я послушаю.

Сноха достала письмо. Кузьма писал, словно наспех, неразборчивым почерком. Кроме поклонов, сообщал:

«А еще передайте Гагариным… и Катерине, чтобы за упокой души Семена панифиду заказали. Сложил он свою голову на царской службе. Служил царю верно и пал храбрым воином в бою с бунтовщиками, кои руки подняли на барское добро, на чужую землю и хлеб увезли, именье сожгли. А как нас послали на усмирение, они и на нас с кольями, вилами. Но мы сброд разгромили, а они в драку, и Семен подвернулся под вилы. Похоронили его с почестями. Передайте Катерине посмертный поцелуй Семкин. Мы все о нем жалеем, и вы будете жалеть.

Но мы этих бунтарей, кои против царя пошли, их щадить не будем.

У вас там небось спокойно, народ смирный, а тут — зверь. Мы уже измучились, а все гоняют. Не успеешь усмирить тут, как опять кругом бунты. В городах и деревнях. У нас в роте есть дураки, кои говорят, не стреляйте, мол, в своего брата, а какой же наш брат, коли все тут белорусы, народ чужой, и что бормочут, не скоро поймешь. Вроде как татары. Я, тятя, служу верой и правдой по присяге. Ротный меня хвалит, и я скоро ефрейтором буду, приду с лычкой на плече. Вот, тятя, какой я у тебя! Спасибо, вырастил ты меня и на разум наставил. Я не вор. Я весь в тебя. Только устал вот, но отдохну.

До скорого свиданья, шлите письма. Как живы–здоровы, пропишите.

Твой кровный сын Кузьма».

 — С–сукин сын, а не кровный! — стукнул старик кулаком по столу. — Я его такого вырастил? Да отсохни у меня руки–ноги. Чем хвалится? В своего брата стреляет! Как он, дурак, в башку не возьмет?..

Мы с Павлушкой переглянулись. Старик продолжал:

 — Ишь, прися–ягу дал… царю, министрам. За что, а? Эх, изверг… Тебя вот тут не было… Что же ты и в отца бы пульнул? Не вор… Да ты хуже вора! Ну‑ка, — обратился старик ко мне, — напиши‑ка ты ему письмо, не жалей черных слов. Н товарищей его выругай, и про Семку скажи: туда ему и дорога. Что искал, то нашел. Гагарины богатеи, они и стоят за богатых, а ты, черт, за кого? Земли на тебя полдуши дали…

Старик долго говорил и говорил почти в точности все, о чем я уже на всякий случай заранее написал. Я вынул тетрадь и начал переписывать письмо заново, кое‑что исправляя. Вошел старший сын Кирилл. Увидев нас, о чем‑то спросил жену.

 — Письмо Кузьке пишут, — шепотом ответила она.

 — А как податя собирали, тоже написать? — спросил я старика.

 — Все пиши, все.

Когда переписал и начал читать, старик только успевал ахать, а когда дошел до места, где говорилось, что и в меня бы, старика, стал стрелять, дед Никита всхлипнул. Сноха уже плакала. И сам я чуть не расплакался. Кирилл несколько раз громко выругался. Его тоже письмо проняло.

 — Хорошо написал! — сказал он. — Я ему тоже напишу… Напишу! Теперь он мне вроде врага. Я в боевую дружину вошел.

 — Куда? — испугалась жена.

 — В дружину. Мы не сдадимся. Харитон оружье привез. Пишут ему из города — будьте наготове. Едет сам губернатор, два взвода драгун, сотня казаков, две пушки. В газетах о нас напечатано. Вон какая слава! Да не мы одни. Сколько сел, гляди‑ка, поднялись. Комитет у нас свой, революционный… Дай‑ка пожрать. Нынче мне дежурить.

Кирилл говорил мрачно, озлобленно. Рассказал, что Самсон кует пушку, а одну старинную пушку привезли из Владенина. Из нее там на Пасху стреляют.

 — Мы их тоже встретим. Свои артиллеристы у нас: Гришка Яшин,. Степан Гуляев — с японской вернулись. Завтра пробовать начнут. Верховые тоже свои. Шашки, леворьверты штук тридцать, пули. Ружья есть, берданки, пистолеты…

От старика Никиты мы пошли в кузницу к Самсону. Кузница за оврагом, против сада Щигриных. Возле дверей и станка для ковки лошадей стоят люди. Оки тихо перебрасываются словами. Видно, обо всем уже переговорено. В кузнице две наковальни. В горне торчат железные полосы. В углу куча длинных черенков с насаженными пиками. Пики разные. На них ушли две железные ограды. Одна с могилы помещика, отца теперешней барыни, вторая — с могилы отца Климова.

Самсон возился с пушкой. Это — толстая труба, скованная из двух, одна в другую продетых труб. Пушка посажена в дубовое бревно, туго стянута обручами. Кузнец приделывал курок. Вторая, владенинская, пушка уже готова, стоит возле двери. Ее рассматривают мужики, удивляясь. Степан Гуляев что‑то советует Самсону. Пики ковали Евсей Клюшин и Тимоха Ворон. Работали торопливо, молча, будто готовились к севу.