Прямой наводкой по врагу - Исаак Кобылянский

Главные Анины страдания начались с момента приезда в родную деревню на Калининщине. (Ее письмо-исповедь я получил в 1968 году, когда случайно узнал адрес однополчанки и написал ей короткое приветственное письмо.) В первую же минуту встречи мать протянула дочери недавно полученное письмо от Ремизова. Сообщая о скором возвращении Ани, автор письма решительно отказался от возможного отцовства, ссылаясь на то, что «у нее таких, как я, были десятки, а я вообще очень давно с ней дела не имел». Аня была потрясена подлостью своего недавнего сожителя, но природа продолжала действовать по своему расписанию, и вскоре в семье Корнаковых появился третий человек — сын Ани.

Когда ребенку исполнилось три года и он несколько раз спросил у Ани об отце, она собрала вещички и на последние деньги отправилась с сыном в село, где жил с новой семьей Ремизов и куда она до этого уже посылала письма, остававшиеся без ответа. Как и следовало ожидать, их не впустили даже на порог ремизовского дома. Возвращаться к матери Аня не решилась и осела в Калинине, работала медсестрой в госпиталях, а к старости — медработником в детском саду. В 1950 году вышла замуж, казалось, обрела счастье, но муж через три года умер. Сын Ани, похоже, пошел в отца...

Две Жени

В двух случаях фронтовая любовь моих однополчан завершилась образованием благополучных семей. Старший делопроизводитель строевой части Гриша Демченко женился на самой, пожалуй, красивой из женщин нашей санроты Жене Домниковой. После войны они жили в Калуге.

Второй брак имел предысторию. Молодой, довольно интересный, по фронтовым меркам — рафинированный интеллигент, врач полковой санроты Дудников был неравнодушен к медсестре харьковчанке Жене Лифнер и она была близка к тому, чтобы ответить взаимностью. Однако, на беду Дудникова, Женя понравилась упоминавшемуся выше капитану Казинскому, жена которого погибла в оккупации, и тот решил избавиться от конкурента. Пользуясь своими возможностями, Казинский добился того, что Дудникова перевели на более высокую должность в медсанбат дивизии. Теперь оставалось завоевать Женино сердце. На это ушло несколько месяцев. После войны Казинские жили в Черновцах. Станислав заведовал отделом в облисполкоме, затем перешел на работу в системе промкооперации. Женя до пенсии работала старшей медсестрой в местной больнице. В 1980 году Казинский умер.

* * *

Есть еще одна тема, связанная с нашими «боевыми подругами». У нас был случай, когда из-за присутствия женщин на фронте (но не по их вине!) произошла беда.

Вспомним описание затянувшегося ночного марша перед боем у хутора Вишневого. Там были слова: «В эту ночь колонна полка часто останавливалась, на каждом скрещении дорог сонное начальство долго разбиралось, по какому пути следовать дальше». Приношу извинение читателю — это правда, но не вся. Долгие, иногда до получаса, остановки происходили из-за того, что упомянутое начальство лежало под брезентом в повозках со своими ППЖ, а чины пониже, не знавшие толком маршрута, не решались прерывать в неподходящий момент любовные утехи начальников. Вынужденные подолгу стоять в колонне и догадывавшиеся о причинах этих остановок, солдаты роптали. Абсолютно ясно помню, что сказал тогда Тетюков: «Запомните, хлопцы, мои слова — не видать России победы, пока в армии будут бабы». Увидела Россия Победу, а вот Тетюкову не пришлось, он погиб через несколько часов. И, может быть, действительно из-за «баб». Ведь если бы мы пришли в Вишневый до рассвета, успела бы пехота окопаться, нам не пришлось бы идти на смертельный риск, и храбрый артиллерист мог бы уцелеть...

* * *

Ради справедливости отмечу, что большинство моих командиров полка (а их сменилось больше десяти за неполных три года) не забывало о чувстве долга ради любовных утех.

* * *

Не хотелось бы создать у читателя впечатление о том, что в нашем полку женщины были заняты одной лишь любовью, или, как теперь говорят, сексом. Нет, почти все они, особенно врачи, медсестры, санинструкторы, пренебрегая опасностью и не считаясь ни с усталостью, ни со временем, добросовестно, а подчас героически выполняли свои нелегкие обязанности. А ведь нашим боевым подругам (какими только прозвищами, от снисходительных и ласковых до обидных и оскорбительных, их не наделяли однополчане!) приходилось терпеть и такие лишения, которых не знали мужчины. Помимо особых неудобств в известные периоды жизнедеятельности женского организма, для наших фронтовичек, почти всегда находившихся в окружении сотен мужиков, существовала повседневная проблема «сходить до ветру», особенно когда мы находились в чистом поле.

В общем, за редкими исключениями, женщинам на фронте приходилось невероятно тяжело. Так что теперь, встречая престарелую участницу войны, я мысленно отвешиваю ей низкий поклон не только за ее личный (мне неизвестный) вклад в нашу победу, но и за те лишения, которые она заведомо испытала на фронте. И мне совсем неважно, какие амурные приключения с ней случались в те далекие годы ее молодости.

Глава 18. Немцы

В годы войны немцев я ненавидел огульно, как нечто единое целое, олицетворявшее страшные злодеяния гитлеровцев и в собственной стране, и в завоеванных государствах Европы, и особенно на оккупированных территориях СССР. О зверствах врага нам изо дня в день рассказывали газеты, к мести фашистам призывали волнующие памфлеты Эренбурга и стихи Симонова. Укрепляло мою ненависть к немцам и то, чему сам был свидетелем: «зона пустыни» между Волгой и Доном, виселица в селе на юге Ростовской области с пятью раскачивавшимися на зимнем ветру телами повешенных, горящий центр города Сталино, рассказы жителей о том, как презирали их оккупанты, как иногда издевались над ними.

Я сначала мечтал, а на фронте — старался (об этом часто говорилось в моих письмах матери и Вере) отомстить ненавистному врагу за его преступления, за миллионы жертв, за массовое уничтожение евреев, за то, что видел на нашей земле после отступления оккупантов. С глубоким удовлетворением читал сводки о разрушительных бомбардировках немецких городов авиацией союзников, радовался сообщениям о потерях гитлеровцев на обоих фронтах.

Но когда мне приходилось иметь дело с живыми немцами, с конкретными личностями (что случалось не так уж много раз за годы войны), вместо ненависти «вообще», во мне возникали разные чувства, от торжества мести до сочувствия.

Первыми живыми немецкими солдатами, которых я увидел почти в упор, были несколько пленных, стоявших под охраной двух автоматчиков во дворе небольшой станицы между Волгой и Доном. С кем-то из товарищей я подошел к плетню, чтобы получше разглядеть наших врагов. Немцы в грязных и измятых, мышиного цвета шинелях стояли кучкой и о чем-то вполголоса разговаривали, не обращая на нас никакого внимания. Щеки их заросли щетиной, некоторых, видно, донимали вши, так как они непрерывно почесывались. Лишь один пленный, рослый худощавый немец лет тридцати, стоял в стороне от этой группы. Он был без головного убора, и я запомнил его прическу — длинные волосы, зачесанные назад (у наших военнослужащих таких причесок не увидишь). Но главным, что врезалось в память, было то, как он смотрел на нас. Сколько ненависти и презрения было в его взгляде! Даже жалкое положение пленного, грязного и вшивого, не сбило с него арийской спеси, которую так настойчиво прививал немцам их «любимый фюрер». Отчаянно хотелось застрелить надменного фрица, но мы ограничились отборным русским матом.