Ларочка - Михаил Попов

— Не спеши. Минут через десять.

Это были нелегкие десять минут. Они с Бабичем друг на друга не смотрели. Чтобы еще и не молчать в такой ситуации, Лариса медленно повторяла ему план его завтрашних действий. Старалась, чтобы речь звучала спокойно, даже обыденно. Дело, есть дело, и нечего сюда подмешивать, что–то другое. Хотя жаль, конечно, что Бабич не курит. Он бы только сейчас вернулся сейчас с другими гостями из курилки, и ничего ему не надо было бы объяснять. Впрочем, эта бородавчатая тварь специально подползла, когда парнишка был рядом. Не может отказать, так хочет наказать!

Поглубже втоптать.

Она в третий раз прокрутила пластинку с инструкциями.

Бабич глухо сказал.

— Десять минут прошло.

Лариса встала посмотрела в сторону Шамарина. Он взглядом с ней не встретился, но ей было понятно, что он в курсе — она уже готова. Теперь, главное не глянуть в собачьи глаза Бабича. Вообще, кто бы мог подумать, что он возымеет такие права на ее самоощущение. Радовался бы, что вообще допущен…

Взгляды их все–таки встретились.

Он смотрел еще несчастнее, чем она могла представить. Больная, брошенная, голодная собака.

— Мне тебя подождать?

Лариса резко развернулась и резко пошла в сторону от стола. Тихо шептала про себя «скотина». На Бабича она была сейчас более зла, чем на Шамарина.

Четвертый кабинет не был специально подготовленным будуаром, как ей представлялось. Канцелярский стол, кресло на винте, два стула у стены, карта СССР, шкаф с картонными папками. Конечно, какой–нибудь разврат можно развернуть на любой территории, но все же хотелось бы… а, юбиляр принимал решение в состоянии цейтнота.

Лариса села в кресло. Огляделась. Ключ в двери есть. Ну, хоть что–то.

Прислушалась.

Пока никаких шагов по коридору.

Вдруг по телу пробежала сильная нервная искра и разразилась сильным смешком. Она вспомнила гродненское общежитие. Сиди, и жди. Отдалась, так отдалась. Повторная потеря девственности. Тогда физической, теперь… как бы это назвать? Впервые она сойдется с мужчиной без малейшего и мимолетнейшего влечения. Исключительно, по делу! По важнейшему, для очень многих людей важному делу. Сколько она сможет сделать полезного, когда и если… Если бы сейчас здесь на стене висел портрет Ленина, он бы имел полнейше право крикнуть ей — политическая проститутка! Эта мысль не уязвила ее, а как бы пихнула в бок веселым локтем. Чего, мол, сидишь, еще дел пять полных куч.

Телефон.

Лариса набрала номер шефа. Услышала его разрушенный как Брестская крепость голос.

— Михаил Михайлович, завтра в одиннадцать я у вас с машиной.

— Лариса…

— Все, можете считать себя депутатом. Главные глыбы отвалены, осталась мелкая, хотя, признаться, и не очень приятная работенка.

— Лариса…

— Больше я не отнимаю у вас времени, отдыхайте перед завтрашним. Хотя там что, одна подпись, короткая беседа с одним человеком.

Михаил Михайлович вздохнул так, будто у него было не две, а как минимум шестнадцать ноздрей.

Лариса положила трубку. Положила ладони на полировку стола. Так. И снова прислушалась.

Шагов все еще не было.

Невозможно было ни о чем не думать. Более того, невозможно было не думать об отвратительности предстоящего любовника. Переживания всех дев, насильственно выданных по расчету родителей, зашевелились в ней. Все «Неравные браки», все «Анны на шее», «я в торги не вступаю». Школьное образование, как эскалатор в метро выдавало из под сознания новые ассоциации. Зоя, Космодемьянская Зоя. Умри, но ничего не дай без любви!

Нервно, некрасиво гыгыкнула, в ответ на непреднамеренный каламбур, зажала рукою рот.

Может, удастся все обратить в шутку? Но она понимала, что ничего в шутку обратить не удастся.

Бородавчатый столоначальник не менее неумолим, чем тот зоин фашист. Обречена!

Почему–то ощущать себя жертвой было переносимее, чем героиней. Что делать, когда ничего нельзя поделать?! Смиряешься, и почти сладко в том месте, где предполагается наличие гордости.

Да, где же он?!

Скорее бы отстреляться. Унижение было уже пережито многими способами, оставалась одна лишь физиологическая грязь.

Сколько прошло времени?

Такова всегдашняя женская доля — ждать.

Мужа с работы, сына с фронта, насильника и того приходится ждать от валтасарова стола.

А, может быть, на радостях налакается. Шестьдесят лет шакалу. Какие из них насильники в такие годы, да еще налитые коньяком!

А вдруг вообще не придет?

А вот с этой стороны ситуацию, мы не рассматривали.

Даже мороз по коже.

Да, нет, десять лет добивался, а теперь соскочит? И ведь не жениться же ему тут надо. Всего–то сорвать цветок. Опять из горла вырвался грубый смешок.

Да, нет, и в самом деле, сколько можно ждать.

Поглядела на часы.

Однако!

Возмутиться или испугаться не успела.

Шаги.

Кто–то приближался.

Лариса села в кресло, быстро закурила, чтобы добавить себе ощущения независимости. Табачный дым как бы драпирует откровенность ситуации.

Шаги были осторожные, можно даже сказать, неуверенные. Юбиляр боится, что его заметят? Кста–ати, ведь и в голову не пришло — а может, он тут с какой–то своей постоянной самкой?! Жена, любовница, секретарша! Пусть, тварь, выворачивается! Тем лучше, все пройдет максимально быстро.

Остановился у самой двери. Наверно, оглядывается, не подсматривает ли кто.

Дверь отворилась, и внутрь заглянул Бабич. Лариса аж подскочила на месте.

— Тебе чего?! — Страшно прошипела она. Ей сейчас было ну совсем не до страданий юнца.

— Все уехали.

Она резко вскочила. Первая мысль была — в погоню! Конечно, в следующую секунду осеклась.

— Я стоял у входа, видел как он садился в машину.

В коридоре снова послышались шаги — уборщица звякает ведром.

— Нам тоже пора.

Из дому позвонила юбиляру.

— Вы испугались монсеньер, или просто обстоятельства оказались сильнее вас?

— А-а, — донесся пьяноватый и приязненный возглас. Очевидно, державшийся за банкетным столом чин, теперь догонялся в безопасных домашних условиях. Такие не любят светиться на публике. Этот факт очень работал на ту ларисину идею, что бородавочник просто струсил там в клубе. Чиновник поборол в нем мужчину.

— Как бы там ни было, я своего человека завтра присылаю. В девять!

— Само собо–ой!

— И без фокусов.

И она положила трубку.

25

Назавтра, на месте условленной встречи с Бабичем, после его посещения шамаринского кабинета, она застала его отца, директора мясокомбината. Все же он очень сильно отличался внешне от своего сына, не то, что Перков от Егора. Квадратный, веселый, напористый, с золотыми зубами в далекой глубине рта, в распахнутой дубленке, и букетом цветов.

— Где он? — Спросила свирепо Лариса у немного развязно подкатившего к ней колбасника. У нее были основания пребывать в бешенстве, утро отвратительно комкалось.

— Он просил меня передать вам эти бумажки… А это от меня.

Огромный, нестерпимо нелепый в данной ситуации и в это время дня букет.

— На словах он просил передать…

— Обойдемся без него. — Сказала глухо Лариса. Бабича она еще накажет, ревнивец хренов! Колбасника эта мысль обрадовала

— Обойдемся? Так поехали. Подано!

Она сомнамбулически погрузилась на переднее сиденье черной «волги», букет мешал, колбасник помогал с ним справиться.

— Документики наши важные положим на переднее сиденье.

— Можете выкинуть в канаву.

— Не понял.

— Еще час назад, это были документы государственной важности, а теперь это плохая туалетная бумага.

Лариса откинулась на сиденье.

— У вас курят?

— С этого момента да.

После нескольких затяжек:

— Я никогда не видела человека в такой истерике. Сначала он даже не хотел меня видеть. Даже хуже, он сделал вид, что при смерти, видите ли, у него инфаркт.

Колбасники потер переносицу горлышком бутылки от шампанского, которую собирался откупоривать.

— У кого инфаркт?

— У Александрова, моего шефа! Только у него нет инфаркта.

Вопрос колбасника сыграла роль искры, и опять все воспламенилось.

— Ведь все было оговорено, и все время одни кивки в ответ. Только доехать до Старой площади и поставить подпись. И тут его невестка мымра нарисовывается — у дяденьки сердечный приступ. Я почти сразу начала хохотать.

Бабич–старший уже обирал фольгу с горлышка.

— Но мне то видно, как он бегает по галерее, руками размахивает, то есть, спорит со мной. Глаза в глаза не может, а вот так, заочно, театрально, со всякими словами, это ему только дай. Да еще, видать, воображает себя чуть ли не в белых одеждах, какой он кристальный. «Он хочет остаться порядочным человеком, — говорит сука–невестка, — он не подаст руки людям, к которым я его заманиваю». Заманиваю, представляете?!