Разговоры с Пикассо - Брассай

На крыльце появляется Пикассо – под защитным тентом над лестницей он кажется совсем маленьким – и целует меня в обе щеки. Он совсем не изменился. Обтягивающий шерстяной свитер, лицо коричневое от мистраля и жаркого солнца, по-прежнему крепкий как скала и в глазах – прежний огонь… Он ведет нас в свою «мастерскую» – анфиладу из трех просторных комнат, залитых светом, проникающим через широкие, застекленные оконные проемы, выходящие в парк.

В сущности, с тех пор как мы познакомились на улице Боеси, ничего не изменилось, разве что вокруг стало просторнее да вещей собралось больше. Я очень счастлив видеть его снова. К сожалению, я не увижу Жаклин Рок, его молодую подругу, с которой он познакомился в Валлори и которая делит с ним жизнь уже шесть лет. Она только что перенесла операцию, но Пикассо спокоен. Ей уже лучше, ее отправили на «Калифорнию».

ПИКАССО. Я часто вас вспоминаю… У вас ведь недавно прошла выставка рисунка и скульптуры, так? Я о ней слышал. Я вообще в курсе всего… Сколько мы с вами не виделись?

БРАССАЙ. С 1947 года, по-моему. Тринадцать лет…

ПИКАССО. Неужели? Целых тринадцать лет? А почему вы не приезжаете меня повидать?

Сколько раз мне хотелось к нему пойти… Это желание особенно мучило меня во время фестиваля в Каннах в 1956-м, где показали не только «Тайну Пикассо», но и мой фильм «Пока есть животные»…

БРАССАЙ. Я довольно много времени провожу на Лазурном Берегу… В Эз у меня есть дом. И в мыслях я часто к вам приходил. Но звонить вам…

ПИКАССО. Это вы зря… Я больше не хочу видеть новых лиц. Зачем? Но для старых друзей я всегда дома… И поскольку я живу как затворник, даже как заключенный, их посещения для меня тем более дороги… Такой известности, как у меня, не пожелаю и злейшему врагу… Я страдаю от нее физически… И защищаюсь по мере сил… День и ночь живу за дверями, запертыми на два оборота ключа…

БРАССАЙ. Но калитка была открыта…

ПИКАССО. Она была открыта потому, что я вас ждал и приказал к половине третьего ее отпереть…

БРАССАЙ. Если я правильно понял, вы живете как в крепости. А для друзей опускаете подъемный мост…

ПИКАССО. Увы! Примерно так…

БРАССАЙ. А Вовенарг? Там вы разве не защищены?

ПИКАССО. Там еще хуже… Набегает огромное количество зевак. И они наблюдают за нами в бинокль… Караулят каждое движение… очень может быть, что в данный момент кто-то наблюдает за нами с Леринских островов в телескоп… Если бы я действительно хотел спрятаться от чужих взглядов, мне бы пришлось задвинуть шторы на этих окнах… Но в этом случае я лишил бы себя возможности видеть парк и весь этот пейзаж, который мне необходим… Это ужасно…[77]

ПИКАССО. Но это не все. Еще одна опасность подстерегает меня здесь: на соседнем участке строится высоченное здание с немыслимым количеством этажей… Мало того, что оно закроет мне вид на Леринские острова, вдобавок все его жильцы смогут наблюдать за нами со своих балконов… Возможно, мне придется бежать из этих мест… А что вы делаете на побережье?

БРАССАЙ. Я приехал сюда на три недели, чтобы повидаться с Генри Миллером. Он – член жюри фестиваля. Днем он очень занят, а вечера мы проводим вместе… Он тоже боится славы: опасается, что, если его произведения будут публиковать в Соединенных Штатах, покоя у него не будет…

ПИКАССО. Я его понимаю… Зачем нужно еще больше денег, если их и так достаточно? Если ты будешь богаче, чем прежде, то все равно не сможешь съесть четыре завтрака или четыре обеда… Богат я или беден, я все равно буду курить все те же сигареты «Голуаз»… Единственные, которые люблю… Ну и что? Кстати, не могли бы вы дать мне сигаретку? В доме не осталось ни одной…

БРАССАЙ. Я хотел бы представить вам Генри Миллера… Он просто жаждет с вами познакомиться. Но сегодня очень неудачный день… У него киносеанс в три часа… А приходить к вам на три минуты ему не хочется…

ПИКАССО. Генри Миллер вызывает у меня восхищение. А что, если вы приведете его ко мне после фестиваля?

Пока мы разговариваем, Пикассо посматривает на Жильберту: в своем зеленом платье с рисунком она выглядит так по-весеннему…

ПИКАССО. Откуда вы родом?

ЖИЛЬБЕРТА (смеясь). Я имею некоторое отношение к Каталонии…

ПИКАССО (смотрит на нее потеплевшим взглядом). Вы из Каталонии? Я сразу понял по вашим глазам, что вы не здешняя… Что вы оттуда. Каждый из нас родом из своей страны. А откуда конкретно?

ЖИЛЬБЕРТА. Я думаю, вы ничего не слышали о маленькой деревушке в Восточных Пиренеях, где родился мой отец…

ПИКАССО. Скажите, как она называется… Я те края знаю неплохо…

ЖИЛЬБЕРТА. Совсем маленькое местечко… И название смешное: Каудиес-де-Фенуйедес…

ПИКАССО. Я прекрасно знаю Фенуйедес… Это в Руссильоне, высоко в горах, совсем рядом с испанской границей… А вы говорите по-каталонски?

ЖИЛЬБЕРТА. Всего несколько слов… Boutifares…

Пикассо смеется и задает ей вопрос по-каталонски, которого она не понимает.

ПИКАССО. Я вижу… Вы не очень хорошая каталонка…

БРАССАЙ. Во всяком случае, она обожает эти края. Очень любит сардану…

Пикассо поднимает руки и начинает насвистывать мелодию сарданы… Перед нами – молодой и подвижный каталонец, он танцует, и его ноги, обутые в забавные замшевые мокасины, ритмично скользят в характерном движении по инкрустированному паркету. Кажется ли ему, что он в Гозоле, над долиной Андорры, где некогда, свободный и счастливый, пил и охотился с тамошними крестьянами, танцевал с девушками, гулял с контрабандистами, носился верхом на муле? Или в Сере, в Восточных Пиренеях, где в молодые годы он с друзьями Браком и Маноло столько раз проводил лето? Он танцевал сардану. Он родом оттуда. «Каждый из нас родом из своей страны…»

БРАССАЙ. Приехав однажды в Барселону воскресным вечером, я испытал потрясение. Играла музыка – резкая, будоражащая… Большая площадь была заполнена народом – молодые девушки, парни… Сумки, куртки свалены в кучи на мостовой, и вокруг каждой кучи змеится живой круг из танцующих… Это выглядело так необычно… Особенно лица людей – серьезные, почти печальные… Ни смеха, ни улыбки… Все очень торжественно… У меня было ощущение, что я присутствую на религиозной церемонии…

ПИКАССО. Но сардана – это очень серьезно! И совсем непросто! Надо считать шаги… В каждой группе есть ведущий, который делает это за всех. Этот танец – как причастие для души… Он стирает классовые различия. Богатые и бедные, молодые и старые танцуют все вместе: почтальон с директором банка, прислуга – рука об руку со своими хозяевами…

Я показываю ему альбом граффити, который только что вышел в Германии. Чтобы его посмотреть, мы садимся вокруг маленького круглого столика…

Я стараюсь воспроизводить наши разговоры как можно точнее, однако без контекста они выглядят как рыба, вынутая из воды: им нечем дышать… Мастерские Пикассо, где бы они ни находились, каковы бы они ни были, всегда производят очень сильное впечатление. От потрясения меня спасало только то, что я бывал там часто. Но я не видел Пикассо тринадцать лет. Большинство из сделанного им за это время мне незнакомо. И я чувствовал себя незащищенным… Мне случалось испытывать эмоциональный шок: однажды в порту Танжер на меня напала целая толпа носильщиков-арабов, они орали, яростно жестикулировали, хватали меня за грудки, вырывали кто пальто, кто чемодан. В Стамбуле, на пустыре в Пера, меня окружил плотным враждебным кольцом целый табор цыган. В бразильской Бахиа я столкнулся с группой черных подростков, которых так возбудил вид моей камеры, что они принялись танцевать сарабанду вокруг своего пленника… Но никогда я не чувствовал себя таким внезапно и безнадежно потерянным, как на этой вилле… Искусство и природа, творчество и легенда, рыцарство и коррида, народные картинки, Олимп, Вальпургиева ночь – на меня разом обрушилось все… И разом заговорило, дергая вправо и влево, толкая со всех сторон, сдирая живьем кожу, хлеща по обнаженным нервам…

Пока я с ним говорю, из глубин огромных комнат мне подмигивают «Авиньонские девицы». Что они здесь делают? Разве их место не в Музее современного искусства в Нью-Йорке? И что означают непривычные цвета на полотне? А эти бронзовые бычьи головы? Когда они появились? Я никогда не видел их в репродукциях… А откуда взялось это огромное, раскинувшее лучи по стене, бледное, как зимой, необычайной красоты солнце? Из Мексики? И кто его автор? А эти серебряные чашки? При виде их я уронил свой мундштук, который Пикассо, опередив меня, поймал на лету и протянул мне. В восемьдесят лет его мышцы все так же гибки и эластичны, а реакция стремительна, как и раньше… Я с удивлением рассматриваю его брюки с необычным рисунком – в горизонтальную полоску… Похоже на шелк-сырец… Или неотбеленная шерсть, тканная вручную? Откуда эта одежда? Я вглядываюсь в его лицо, повернутое ко мне профилем, и считаю складки, берущие начало в углу глаза и расходящиеся веером в разных направлениях: ко лбу, к уху, по щеке. Когда он смеется, его профиль разрезают двенадцать лучей… А что это за вихревое движение вокруг нас? Коричневые, черные и белые пятна? Надо же, это бассет… А тот, что не отстает от него ни на шаг, далматинец? А вот и еще один, третий, боксер… Я готов к тому, что из всех уголков и закоулков мастерской выбегут еще десятки и даже сотни собак: два бульдога из Монружа, его первый парижский фокстерьер, великое множество Фриков, Эльфтов, Казбеков… Все собаки, которые были у Пикассо за всю жизнь, и те, которых он хотел бы иметь… Я слушаю его, но параллельно все предметы, сделанные его руками, собранные им или попавшие сюда тайными путями, притягивают мой взгляд, не отпускают его: «Беременная женщина», пока еще гипсовая, с разбухшим животом и торчащими грудями; керамическая сова; журавль… Я пытаюсь понять, из обломков чего сделана эта птица. Хвост, скорее всего, из лопаты; длинная шея, похоже, из куска кабеля… А хохолок – это старый газовый кран?.. А ее тонкая лапа? А эти графины, бутылки, бронзовые фрукты, братья и сестры «Стакана абсента», как и он раскрашенные масляной краской? Когда это все сделано? А три огромных прожектора, направленных на мольберт? Я их где-то уже видел… Ну конечно! В серии, написанной им в этой мастерской. К испытанию чувств добавляется волнение от того, что я после стольких лет снова вижу Пикассо, слышу его голос, ставший, как мне показалось, более низким, ощущаю на себе его взгляд. От этого клубка воспоминаний, приведенных в движение, от прошедших тринадцати лет, которые надо нагонять, от тысячи вопросов, которые необходимо задать… Мысли бьются в моей голове, как возбужденные пчелы в улье, как муравьи в растревоженном муравейнике…