Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Я представил политику понимания и политику объяснения как идеальные типы, которые в действительности не исключают друг друга: «Нет такого спонтанного действия, которое не подчинялось бы далекой цели, нет наперсника Провидения, который бы не выжидал подходящего случая… Политика есть одновременно искусство безвозвратного выбора и долгих намерений». Последняя фраза с минимальными поправками относится также к журналисту или комментатору: толкование события ценно только в той мере, в какой оно улавливает и своеобразие этого события, и его место в системе, комплексе или процессе.

Второй этап действия я назвал решением, то есть вовлечением индивида в политический выбор. «Выбор не является внешней деятельностью для подлинной личности — совершая этот решающий акт, я встаю на ту или иную сторону и сужу о той общественной среде, которую признаю своей. Выбор, касающийся истории, сливается в действительности с решением, которое я принимаю о себе самом, ибо его источник и его объект — мое собственное существование».

Озаглавив этот второй параграф «Человек исторический: решение», я, можно сказать, облагораживал политику. Политическое решение, решение об истории, есть также решение каждого о себе самом.

«В редкие спокойные эпохи, когда частная жизнь развертывалась вдали от государственных дел, когда ремеслу было нечего (или почти нечего) ждать или опасаться от властей, политика представлялась специальностью, отданной на откуп нескольким профессионалам, занятием, одним из многих других, скорее увлекательным, чем серьезным. Понадобилась война, чтобы напомнить людям ту истину, что они прежде всего граждане, а уж потом частные лица: коллектив, будь то класс или партия, законно требует от каждого жертвы во имя общего дела. Участвуя в защите страны или в революции, индивид, принадлежащий истории, обязан брать на себя высший риск». Я написал эти строки в 1937 году, когда правительство Народного фронта поднимало одних французов против других, когда над Францией простиралась тень войны и Третьего рейха. Фашизм или коммунизм, сопротивление Гитлеру или покорность: действительность подтверждала, что «политический выбор может повлечь за собой выбор той или иной смерти, но всегда означает выбор той или иной жизни». Существование Гитлера и Сталина оправдывало настойчивость, с какой я утверждал, что политический выбор влечет за собой выбор, касающийся общества в целом, что принятое решение распространяется и на действующее лицо, и на его среду: «Выказывая предпочтение какому-то общественному строю, мы выбираем образ жизни… Я обнаруживаю ситуацию, в которой живу, но я признаю ее своей только тогда, когда соглашаюсь на нее (или ее отвергаю), то есть определяю ту ситуацию, в которой хочу находиться. Выбор среды — это решение обо мне самом… Это глубоко историчное решение творит мой духовный мир, определяя одновременно место, на которое я претендую в коллективной жизни». Вопреки неотвязной мысли о трагическом характере политики, я уже сознавал ограниченность ее ставок: «Не все будет потрясено революцией, если она разразится. Всегда останется больше преемственности, чем воображают фанатики. Разум не является всецело пленником общей судьбы». В то же время я подчеркнул неизбежный парадокс или, может быть, лучше сказать, противоречие между абсолютным характером выбора и спорностью любого дела: «В нашу эпоху слепых верований желательно, чтобы люди помнили: конкретный объект их привязанности не дан в откровении, а, по всей вероятности, кем-то разработан; он не должен бы, подобно трансцендентным религиям, разделять мир на два противостоящих друг другу лагеря. Хочется подчеркнуть не столько абсолютный характер выбора, сколько хрупкость мнений и убеждений. В самом деле, пока остается место для дискуссии, стоит помнить, что человечность немыслима без терпимости и что никому не дано обладать всей истиной». И тем не менее, «чтобы выполнить историческую задачу, человек должен брать на себя риск, который для него влечет огромные последствия».

Философия, содержащаяся в четырех последних параграфах книги, подспудно несет в себе некое представление о человеке, прежде всего о человеке, совершающем выбор, творящем себя и выносящем суждение об объективном духе, который он сделал частью своего внутреннего мира; человеке, принимающем решение о себе самом и пытающемся преобразовать свою среду в согласии со своим выбором: «Человек, сознающий свою конечность, знающий, что его жизнь единственна и ограничена во времени, должен, если только он не отказывается продолжать жить, посвятить себя целям, ценность которых он освящает тем, что подчиняет им свое существование… Напомнить, как человек определяет себя и свою миссию, меряясь с небытием, не значит ни уступать моде патетической философии, ни смешивать тревогу потрясенной эпохи с постоянной данностью, ни впадать в нигилизм. Напротив, это значит утверждать могущество того, кто создает себя, вынося суждение о своей среде и выбирая себя. Только так человек интегрирует в свое сущностное я историю, которую несет в себе и которая становится его собственной».

Оставался — и остается — важнейший вопрос: что следует понимать под историей-действительностью? Составляет ли совокупность человеческих обществ единство? Можно ли охватить понятием Истории тысячи человеческих сообществ, начиная с малочисленных палеолитических групп и неолитических племен и кончая империями и современными нациями? Я рассматривал только семь тысячелетий, в течение которых развивались или приумножались коллективности или духовные миры. И я утверждал, не без колебаний и угрызений совести, что человек имеет за собой незаконченную историю или, скорее, он «сам есть незаконченная история». Формулировка, родившаяся, вероятно, из моих кантианских воспоминаний.

Последние страницы свидетельствуют, как мне кажется, о напряженности между моими непосредственными эмоциональными реакциями на исторический опыт и моими философскими размышлениями: «Каждый человек уникален, незаменим в себе самом и для нескольких других людей, иногда — для человечества. Однако История безжалостно расходует человеческие личности, и избежать этого невозможно до тех пор, пока насилие будет необходимо для социальных перемен». Людей приносят в жертву историческим целям, и, однако, эти цели находятся в земном мире. «Нравственное суждение, относящее действие к действующему лицу, оказывается смехотворным перед чудовищным величием истории, которая вся целиком заслуживает осуждения, если мерить ее законом любви или императивом доброй воли: должно ли подчинять вождя или властелина общему правилу? Он один среди многих — поэтому трудно избежать утвердительного ответа. Он ответствен перед будущим за свое дело в большей степени, чем за свое поведение, — поэтому побуждение ответить отрицательно пересиливает».