Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

Звучит упрек в адрес американских коллег, должным образом не обученных рисованию. Действительно, глядя на эскизы, исполненные едва ли не самым знаменитым сегодня Фрэнком Гери, трудно себе представить, что, оказавшись в классе рисунка МАРХИ, он сумеет нарисовать гипсовую голову Антиноя на твердую четверку. Зато постройки его по пятибалльной системе оцениваются на десятку. И я знаю многих архитекторов, рисующих на “отлично”, но в проектном деле едва дотягивающих до тройки. Замечу, кстати, что нынче и российские заказчики требуют от архитектора не рисунок, а компьютерные изображения перспектив проектируемого здания.

Все встанет на свои места, когда и российские мастера обретут мировое признание, сами выйдут на мировой архитектурный рынок. И тому уже есть примеры. Выпускник ленинградской Академии художеств Сергей Чобан добрый десяток лет успешно работал в Германии и теперь вместе с немецким коллегой приступил к строительству в московском Сити “Башни Федерации”. Ныне покойный Гарри Файф, начавший свою творческую карьеру в Кишиневе, продолжил ее в Париже, достойно выступая там в качестве архитектора и дизайнера. И еще одним примером может послужить творческая одиссея Анатолия Моргулиса.

Выпускник МАРХИ, автор здания МХАТа на Тверском бульваре, реконструкции “Колизея” для театра “Современник” и памятника Лермонтову в Москве, долгие годы не упоминаемый в связи с этими работами, после отъезда в 1976 году в Канаду построил в Торонто и других городах этой страны несколько частных домов (в том числе для своей семьи), исполненных по высшему классу. По его проектам возведены офисы и торговые моллы. Наконец, в последние годы Анатолий выиграл конкурсы в Китае и построил в Шанхае крупный учебный комплекс и высотные сооружения. Он единственный наш архитектор, состоявшийся в СССР, на Западе и на Востоке — и создавший тем самым знаменательный прецедент.

Все достижимо. Однако развилка между прошлым и будущим пока не пройдена. Мелодия гимна звучит и в застывших формах: смена эпох еще не завершилась.

Рочестер, Нью-Йорк.

1 Дописав этот абзац, я извлек из архива свою первую новомирскую статью сорокалетней давности (1966, № 3) и обнаружил в ней одну-две фразы, которые почти дословно повторил в новом тексте. Поразмыслив, счел это вполне правомерным. Во-первых, факты остаются фактами, а во-вторых — помнят ли их читатели середины 60-х? И наконец, я не сомневаюсь в том, что среди нынешних подписчиков “Нового мира” большинство тех, кто скажет: меня тогда не было.

Литература в поисках читателя. Хроника одного ускользания

Евгения Вежлян — литературный критик, поэт, журналист. Окончила Московский государственный педагогический институт им. Ленина и аспирантуру историко-филологического факультета РГГУ. Публиковалась в журналах “Соло”, “Новое литературное обозрение”, “Арион”, “Крещатик”, а также в “Новом мире”. В настоящее время — ведущий редактор журнала “Культпоход”.

1. Писатель. (Вместо эпиграфа)

— Слушай, мне тут человек позвонил, встретиться хочет. Говорит, прочел мою книгу, и она ему понравилась. Просит дать еще что-нибудь почитать.

— Ну а ты?

— Да не пойду, наверное. Похоже, он какой-то сумасшедший. — Мой друг, выпустивший книжку прозы, гудел в трубку с таким удивлением, как будто он не предполагал, что его книгу может прочесть незнакомый ему человек. А на что, спрашивается, он рассчитывал при тираже-то пятьсот экземпляров? И почему, спрашивается, он решил, что звонивший — непременно сумасшедший?

“Читателя” привлекло заглавие книжки — название его родного города. Это совпадение заставило заглянуть под обложку. В описаниях, сделанных человеком с незнакомой фамилией, он узнавал родные места, опыт которых, он думал, — достояние лишь его памяти, осязанья и слуха. То, что об этом говорит кто-то другой, удивило его не меньше, чем самого “другого” — появление незнакомца как бы из описанного им мира.

Друг для друга они были, в сущности, призраками. Взаимно подвергая сомнению реальность визави, они были подобны людям, идущим в тумане — со страхом кого-либо встретить и с надеждой встретить ну хоть кого-нибудь. Или — Робинзону, увидевшему на песке человеческие следы.

2. Культуртрегер. (Новелла)

В сводчатом подвальном помещении одного из тех сетевых книжно-кофейно-музыкальных заведений, которым уже выписан билет в историю литературы, заканчивалась презентация хорошей книжки. Следующий за сим — по неотменяемому ритуалу — банкет собрал за одним столом случившихся здесь литературных людей, друг другу “наших” и “не наших”, и принес с собой состояние легкого опьянения, жужжанье необщего разговора и бесенят задетых самолюбий, порхающих над столом.

Литературный разговор, как и всякий другой в замкнутой среде, ходит по проложенным рельсам: темы, мотивы, речевые формулы — по кругу. И один из излюбленных его поворотов (бесенята спускаются — послушать): поэт — не поэт, литератор — не литератор. Сидим и листаем книгу литературных судеб — грядущую историю литературы, одних — вычеркивая, вписывая — других. По какому, собственно, праву? Да и зачем?

Центром игры (любой такой разговор — азартная игра) был человек, для которого эта игра — игра в историю — не умозрение, а повседневная работа. Из тех, кто кроит и перекраивает карту литературы последних десяти лет. А карта эта из рук издателей, критиков и редакторов центральных журналов перешла в руки литературтрегеров — агрономов литературного поля и строителей литературного процесса. Они выбирают лучшее, что есть в литературе (естественно, опираясь на свой вкус и свое разумение), составляют вместе, структурируют, прочее же — отбрасывают, “не включая”.

Мичуринская, в общем, селекция.

Мне только очень давно кажется, что столь энергичная и благородная деятельность должна иметь где-то за пределами самой себя такой смысл, в объяснении которого Фрейдова подоплека и Цель (с большой буквы) сливаются в одно неразличимое “потому что”. Эта мысль, видимо, как-то в моем поведении материализовалась, и у меня с означенным культуртрегером установились напряженно-иронические, не самые, выходит, лучшие отношения.

Я спросила — невпопад:

— А зачем ты всем этим занимаешься вообще, чего ради?

Он поморщился, как от бестактности, но ответил все же терпеливо.

— Вот представь себе, — сказал он. — Вот пишется куча всяких текстов. Выпускается тьма-тьмущая книжек. Какой-то человек — не имеющий отношения к литературе — приходит в магазин, смотрит на полки — и не знает, что ему выбрать. Нужно, чтобы нашлась такая инстанция, которая структурировала бы все это — для него. Подсказала бы, что именно ему нужно.

Сигаретный дым сгустился над нашими головами. Поверять явления любого порядка строгой логикой, не фиксирующей многозначности, — свойство скорее характера, нежели мировоззрения. Все сказанное выглядело катастрофически правильным.

И впрямь профан, перед которым высыпан ворох современных текстов, почему-то представился мне Золушкой перед кучей зерна вперемешку с горохом — и разбирать долго, и на бал охота. Надо, надо ему помочь. Чтобы не тратил время на всякую ерунду, а нес с базара Белинского и Гоголя.

Но обведя глазами зал с нависающими сводами и присутствующих, поглощающих водку, соленья и пирожки, я не увидела никого, кто хотя бы отдаленно мог стать в центр нарисованной моим воображением картинки. Ни-ко-го.

Кругом сидели “литературные люди”, занятые созданием текстов, озабоченные своим местом в литературном пространстве и времени.

Бред какой-то. Доктор, мы его теряем! А в общем-то, был ли мальчик?

Для кого пишутся книги, для кого литературтрегеры составляют свои коллекции, если вышеупомянутый персонаж — фантом, не имеющий даже свойств, потому что его никто не может себе представить? Литература перешла на самообслуживание. Читает сама себя и себе о себе рассказывает. Как это произошло? Когда?

Но позвольте... А Маринина, а Акунин, а Мураками с Коэльо? А, наконец, Умберто Эко? Пелевин, Сорокин. Сумасшедшие расходятся тиражи. Огромные делаются деньги. Но при чем здесь литературтрегеры? Это поле действия иных демиургов. Издательства. Агенты. Телереклама.

А может быть, все еще проще — одна литература изначально пишется как популярная, а другая — как непопулярная? И дело здесь вовсе не в качестве текстов и не в том статусе, который придают ей критики. Сколько раз я слышала по поводу книги, о которой начали говорить больше, чем позволяет клеймо элитарности, презрительное — “попса!”. Но Эко-то в любом случае не попса. Да, пожалуй, и Акунин... Хотя...