Агитбригада - А. Фонд

Он присел на чурбачок для колки дров, вытащил папиросу и закурил. Мне присесть было негде, поэтому я топтался рядом.

Буквально через минуту две, хозяйка вышла к нам, широко улыбаясь. Была это дородная женщина, совсем ещё нестарая и даже красивая, если бы отсутствие большинства зубов не портило всё впечатление. От этого и щеки её запали, а кожа обвисла.

— Григорий Валентинович пожаловали! — разулыбалась она сиплым голосом и натужно закашлялась.

— Чего это ты разболелась, Дарья? — спросил Гришка и затушил бычок, помахав рукой, чтобы дым поскорее развеялся.

Тётка принялась объяснять, как ходила на речку полоскать бельё и что-то там ещё, и как местная фельдшерица давала порошки, но те не помогли, и дышать над горячей картошкой тоже не помогло, и ещё что-то там не помогло, Гришка кивал, сочувствовал, а вот я причину понял сразу — сзади, за Дарьей, следовал призрак, который уцепился за её шею и буквально душил.

— Так молочка мы у тебя не купим? — спросил Гришка.

— Почему это? — заволновалась тётка, — и молочко есть, и творожок, и яйца. Всё есть. А если хотите, я вам уточку зажарю. А? Хотите уточку?

— Уточку хотим, — вздохнул Гришка, — только времени у нас ждать столько нету, — скоро репетиция у меня.

— А давайте я тогда блинов вам состряпаю? Блины-то всяко быстрее будут. Со сметанкой. Ску-у-усно! А могу оладушек пожарить и шкварками с жаренным луком их облить. Хотите?

Гришка сглотнул и жалобно произнёс:

— Ну вот что ты за человек такой, Дарья⁈ Все мои слабости знаешь и пользуешься этим. Тебе же печь топить надо. И сколько это времени займёт?

— Зачем печь? — Удивилась тётка, — я, как одна осталась, печь раз в три дня топлю. А так-то у меня плита в летней кухне есть, ещё мой покойный Никодимушка сделал. Вот и подтапливаю помаленьку, то еду приготовить, то воды согреть. Там-то быстро.

— Быстро — это сколько?

— Ну, если оладушки — то час где-то, надо же и шкварки пережарить. — прохрипела Дарья и опять закашлялась, аж лицо посинело.

— Нет, Дарья, в другой раз тогда, — вздохнул Гришка. — У нас Зёзик со скрипкой нарасхват, а скоро моя очередь репетировать.

— Гриша, — сказал вдруг я, глядя на тёткины мучения, — ты тогда иди репетируй, а я могу остаться подождать. Тетя Дарья нам оладушек сделает, я тут поем и заодно тебе принесу. Даже если немного остынут, то всё равно вкусно же, со шкварками и луком если.

— Не остынут! — замахала руками Дарья. — Не остынут, Гришенька! Я их в егольник сложу, он с крышкой — так что долго не остынут.

— Правда, Генка⁈ — обрадовался Караулов. — Вот удружил! Я же все эти дни о Дарьиных оладушках только и мечтал!

Мы с Гришкой взяли у тетки Дарьи по десятку свежайших яиц, по крынке молока и творога. Гришка ещё, хитро мне подмигнув, прикупил бутыль мутного самогона и заказал оладушек. Расплатился, кстати, и за себя, и за меня тоже.

— Да я и сам могу заплатить, Гриша, — смутился от такого великодушия я.

— Ничего, я накануне хорошо подкалымил, — хмыкнул Гришка, — когда-нибудь у меня денег не будет, тогда уже ты заплатишь. Тем более, ты тут сидеть ждать будешь. Так что все честно.

Он забрал купленные продукты, прихватив и мои тоже.

— Только смотри, чтобы Зубатов не забрал, — предупредил его я.

— У меня не заберёт, — хохотнул Гришка и отправился на агитбригаду.

А мы остались с тёткой Дарьей вдвоём. Точнее втроем, если считать эту тварь за личность.

Тётка Дарья поковыляла в летнюю кухню, тварь — за ней. Ну и я следом.

Дарья отлила в большую миску кисляка и принялась возиться с тестом.

— Сейчас поставлю доходить, и потом уж плиту растоплю, — пояснила она, — а то выгорает быстро, а я дрова берегу.

— Скажите, тетя Дарья, а этот кашель и боль в горле, у вас когда оно началось? — спросил я, глядя, как тварь, которая была серо-зелёного цвета, от моих слов стала совершенно селадоновой и потемнела.

— Ох ты ж божечки мои, — зашлась в кашле женщина, — ой горюшко, отдышаться не могу.

Я подождал, когда приступ пройдет и повторил вопрос.

— Так я ж Гришке рассказывала уже, — прохрипела тётка. — ты же слышал.

— Меня другое интересует, — покачал головой я, — что перед этим походом на речку было? Куда вы ходили? С кем разговаривали? Постарайтесь вспомнить.

— Зачем? — удивилась тётка, накрыла тесто чистой тряпицей и принялась вытаскивать из холщового мешочка куски солёного сала. Выбрав, на её взгляд, самый подходящий, остальные она сложила обратно.

— Долго объяснять, — отмахнулся я, глядя, как она ловко нарезает сало кусочками.

— К Хромой Таньке заходила только, — задумчиво сказала она, не замечая, как кусочек сала прилип к ножу и сейчас отвалился на землю.

— Что за Танька?

— Да есть тут у нас одна, ворожка она, — вздохнула Дарья.

— А зачем заходили?

— Да надо было… — тётка сердито фыркнула и принялась деловито чистить лук с таким видом, словно она делает доклад на Генеральной Ассамблее ООН, не меньше.

— А всё же?

— Ну вот что ты прицепился, а? — вызверилась тётка, — сказала, надо было, значит надо было!

— Хочу попробовать вам помочь, — тихо сказал я, — а для этого мне нужно понимать ситуацию.

— Да что там понимать! Мне Евдокимовна, хвельшерка, ажно два сильных порошка дала, и то не помогло! А чем ты мне поможешь?

— А я помогу, — упрямо повторил я, — только ответьте на мои вопросы.

— Во прицепился, — с досадой покачала головой Дарья, — ну на карты я ходила бросить. Ты только не вздумай своим рассказать, а то начнется потом… эта… как её? Агитация! Во!

— Не скажу, — усмехнулся я. — То есть вы сходили к этой Таньке Хромой, она вам погадала на карты и потом вы пошли на речку стирать, да?

— Да.

— А с Танькой вы ссорились или что?

— Нет, не ссорились.

— Ну, ладно, — сказал я и чуть отошел, а то едкий запах лука начал выедать глаза. А вот Дарья хлопотала, причем над самым порезанным луком, и ей хоть бы хны.

— Отстань от неё, — очень тихо сказал я твари.

Та только ощерилась и ещё сильнее ухватила бедную тётку за шею. Дарья аж зашлась в приступе кашля. В груди у неё клекотало, как в кипящем котле.

Я понял, что договориться не выйдет и принялся тихо читать «Отче наш», а следом «Верую». Когда дошел до слов: «… Чаю воскресения мертвых, ожидаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь…» — тварь начало корёжить, а тётка Дарья захрипела и упала в обморок.

Я принялся второй раз читать эти молитвы — тварь затряслась и съежилась.

На третьем заходе она дико заверещала и лопнула на тысячи мелких клякс, которые моментально испарились в воздухе.

— Тётя Дарья! Тётя Дарья! — я легонько похлопал её по щекам.

— А? что? — вскинулась тётка.

— Уже всё.

— Что все? — ошалело крутила головой Дарья. Упала она прямо в летней кухне и теперь сидела на грязном полу промеж рассыпанного картофеля и очисток от лука.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Эммм, — удивлённо протянула тётка, — а ты знаешь, хорошо! Горло не болит, не жжется. Кашлять не хочется. Давно такого не было уже. А что ты сделал?

— Да ничего, — отмахнулся я (не хватало ещё мне раскрыться).

— Нет, ты что-то сделал! — упрямо твердила тётка. И так прицепилась ко мне, мол, расскажи и расскажи, что только мой предупредительный окрик:

— Тетя Дарья, гля, у вас тесто из миски полезло!

Отвлек её от допроса.

К слову сказать, она таки что-то заподозрила, потому что расстаралась на славу, настряпала этих оладушек полную миску с горкой, накормила меня от пуза, ещё и Гришке огромная порция досталась. В общем, хороший ужин получился.

Отбившись от принудительного гостеприимства тётки Дарьи, я схватил миску с оладушками и побежал на агитбригаду.

Там во дворе стоял Гришка и под визгливые звуки скрипки Зёзика, с декоративным надрывом пел:

— В центре города по балам ходил,

Полюбил всей душою цыган

И по рублику, по червончику

Разгружал он советский карман…

Я махнул ему рукой. Гришка кивнул мне, не прекращая пения. Я поставил крынку с оладушками на чурбачок в зоне его видимости.

Гришка, увидел и махнул рукой, показывая, что понял.

Песня полилась дальше:

— У него была жена

Как богиня сложена,

Грудь, осанка, талия,

А ниже и так далее…

Ну а я решил вернуться в село. Нужно было посетить Таньку Хромую.

Дом Таньки Хромой выделялся на фоне остальных добротных домов Краснобунтарского налётом цыганщины. По грязному, заросшему сорняками двору одиноко бродила тощая курица. Ветер шевелил перья на её лысой гузке, отчего она выглядела особенно жалко и примитивно