Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Давлет Чантович зябко повел плечами, как будто ощущая все это сейчас на себе, и продолжил:

— Да-да! Ожидание! Когда заканчивался день, оно становилось невыносимым. После вечерней баланды и отбоя в тюрьме ненадолго наступала тишина, но она не приносила облегчения. Думаете, кто-нибудь мог уснуть? Не верьте тому, кто такое скажет. Брехня! Даже с самыми крепкими нервами не спали, а ждали, когда наступит этот, будь он трижды проклят, час дьявола!

Давно за стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью «враг народа», спали крепким сном, а тут, в кабинетах следователей и оперов, просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что какой-нибудь отчаянный смельчак хватит ею по оловянной башке. Цинично ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для будущей «наседки». Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.

Каждый из нас — «врагов народа» — прошел свою дорогу в энкавэдешный ад, но у всех она начиналась глубокой ночью с топота ног конвоя и лязга засова. В тот миг вся тюрьма замирала, и, когда хлопала дверь соседней камеры, предательская слабость разливалась по твоему истерзанному и измученному телу. В ту ночь приходила очередь другого, и гаденькое омерзительное чувство облегчения, что на этот раз пронесло, заглушало в тебе муки совести и сострадания к несчастному соседу…

Давлет Чантович вновь прервал рассказ, отвел глаза в сторону и глухо произнес:

— Не судите меня и тех, кто прошел через мясорубку НКВД. Все мы люди и все хотим жить. Вопрос всегда состоял в цене, а эти мерзавцы: берии, рухадзе, гоглидзе и палачи экземпляром помельче знали, на каких струнах человеческой слабости сыграть, чтобы превратить в безропотное существо. В их дьявольском спектакле все роли были заранее расписаны, и не имело значения, виновен ты или нет, если вписывался в схему очередного «контрреволюционного заговора» или «теракта», то должен «признать свою вину». То, что они творили с нами в тюрьмах и лагерях, для них, как для дровосека рубка леса, охотника — травля зверя, стало обыденным делом. В нем, если можно так сказать, находились и свои непревзойденные «мастера». Душегуб Малюта Скуратов им в подметки не годится.

Один такой мне попался. После того как в Тбилиси им не удалось сломать меня и выбить признание на Нестора, погнали этапом в Москву. Перед отправкой, на последнем допросе Гоглидзе припугнул, что я еще пожалею, когда за меня возьмутся настоящие мастера. Так и сказал: «У них не то что такие, как ты, а даже покойники поют!» Тогда грешным делом подумал, «на понт берет» и страшнее того, что было, вряд ли будет. А оказывается, ошибался, и еще как. Тбилисские палачи перед лубянскими живодерами просто шпана подзаборная.

В Москве со мной долго не церемонились и сразу взяли в оборот. Оно и понятно, камеры ведь не безразмерные, а «фабрика», штамповавшая дела на «врагов народа», не могла допускать простоев. Случилось это на шестой или седьмой день, точно не помню, в тюрьме все дни друг на друга похожи. Привели меня на этот раз в кабинет к следователю Хвату, имя вроде нормальное — Алексей. Другого такого мучителя во всей живодерне НКВД не найти.

Стою возле стены, еле на ногах держусь — на прошлом допросе они перестарались. Наконец он свой ужин закончил, аккуратненько накрыл газеткой «Правда» блюдце с бутербродом, накрахмаленным платочком губки промокнул и настольную лампу в лицо мне ткнул. Долго смотрел в глаза, понял, что разговор с ходу не получится, и решил мой язык как следует «почесать», кивнул головой двум «кочегарам», чтобы они поработали. Те, как роботы, принялись меня по полной программе обхаживать. Хват сначала газетку почитывал, потом надоели мои вопли, поднялся, стал по кабинету прохаживаться и на часы поглядывать. Пытки и те у них по порциям отмерялись. Затем подошел к секретарю и о рыбалке заговорил, дальше ничего не помню, отключился. Ошибочка в их расчетах получилась, то ли не туда ударили, то ли с дозой переборщили, а может, я подвел — слабоват оказался. Очнулся, а перед глазами Хват с газеткой плывет. Услышал мой стон, отложил ее в сторонку, глянул, понял, что толку от меня не будет, и распорядился отправить в камеру. А я, натура моя вредная, говорю: «Алексей Григорьевич, что— то сегодня я у вас мало задержался». Он криво ухмыльнулся и отвечает: «Нехороший ты человек, Кандалиа. Столько времени у занятых людей забрал. Ну ничего, не расстраивайся, завтра всю порцию с лихвой получишь». Вот такие у них «мастера» были. Это сейчас легко говорить, а тогда… — Давлет Чантович поежился. — Нет! Такое невозможно описать и передать даже самыми жуткими словами. Они ничто перед тем, что творилось в кабинетах этих палачей!..

Он смолк, пальцы сжались в кулаки, и слова, тяжелые, как камни, обрушились на Ибрагима с Кавказом.

— Они и сейчас, когда наступает ночь, звучат во мне и терзают! Эти нечеловеческие крики, стоны и мольбы замученных жертв. Хруст сломанных костей и треск рвущейся на куски кожи. Рев, истеричные вопли и мат озверевших от пролитой нами крови мучителей. Монотонная дробь пишущей машинки и тихий шелест накрахмаленной блузки секретаря-машинистки… — И снова голос Давлета Чантовича предательски задрожал. — Если бы только стены тюрем могли заговорить, то это был бы самый страшный рассказ. Об этом писали Солженицын с Шаламовым, и все чистая правда. Но никакие слова не могут передать то, через что прошли мы — живые и мертвые. И если найдется композитор, который сумеет передать те наши немыслимые страдания и ту невыносимую боль, то это будет самая чудовищная музыка, которую когда-либо слышал смертный. Это.

Обессиливший от воспоминаний и переживаний старик уже больше не мог говорить, и Ибрагим с Кавказом, поддерживая его под руки, вывели на улицу и усадили в машину. Ибрагим повернул ключ зажигания и спросил:

— Давлет Чантович, вас куда?

— Тут недалеко, сразу за эстакадой, к высотке, — пояснил он.

— А, я знаю! — вспомнил Кавказ.

— Там живет друг, — пояснил старик.

— Не волнуйтесь, отец, доставим до самого порога! — заверил Ибрагим и тронул машину.

Через пять минут они были на месте. Лифт в доме не работал, и им пришлось пешком подниматься на седьмой этаж. Квартира встретила голыми стенами, и лишь на кухне полупустой холодильник откликнулся на появление гостей голодным клекотом. Давлет Чантович, едва отдышавшись, принялся суетиться, предлагая нехитрые угощения, но Ибрагим с Кавказом, несмотря на его настойчивые уговоры, вежливо отказались, возвратились к машине и отправились на госдачу.

В тот вечер на стол президента Владислава Ардзинбы легло письмо Давлета Чантовича Кандалиа. А Ибрагим, закрученный в водовороте неотложных дел, на время забыл о нем. В воскресенье, когда выдался свободный час, он вспомнил о несчастном старике и решил навестить его. По дороге заехал в магазин и, накупив продуктов, знакомым путем добрался до места.

Давлет Чантович оказался дома, искренне был рад гостю и тут же накрыл на стол. Первый тост он поднял за здоровье президента, а затем рассказал о встрече с ним. Она состоялась на третий день после того, как письмо попало в руки Владислава Ардзинбы.

Ибрагим смотрел на счастливое лицо старика, и на его душе посветлело. Давлет Чантович был счастлив тем, что наконец-то после стольких мытарств получил свой угол. На столе лежал ордер, в котором черным по белому было написано, что он является владельцем половины частного дома в районе городского рынка. Но не столько этот невзрачный клочок бумаги, сколько участие в его судьбе самого президента вернули ему веру в справедливость.

Глава 11

Несмотря на ранний час, в воздухе не ощущалось бодрящей утренней прохлады. Даже легкий морской бриз, потягивавший со стороны моря, был не в силах остудить жар, исходящий от иссушенной небывалой июньской засухой земли и прокаленной солнцем взлетной полосы военного аэродрома в Гудауте. В зыбком мареве застывший на старте неказистый трудяга военный транспортник «Антоша» скорее напоминал какой-то фантастический звездолет, чем самолет. Подчиняясь твердой руке пилота, он, взревев всей мощью своих двигателей, стремительно пронесся по бетонке и взмыл в воздух.

Натужно гудя турбинами и сотрясаясь от бешеной тряски, «Антоша» совершил разворот над долиной и затем, набрав высоту, взял курс на юго-запад. Прошло несколько минут, и Гудаута, широко и привольно раскинувшаяся по побережью лесом многоэтажек, превратилась в хаотичное скопление каменных коробок. Самолет дал крен на крыло, справа в иллюминаторах промелькнула мрачная громада гор, холодно блиставшая вечными ледниками, далеко внизу тонкой жемчужной нитью вспенилась кромка морского прибоя. А еще через мгновение впереди по курсу в голубой дымке проступила вытянувшаяся далеко в море пицундская коса. На ней, подобно драгоценным камням в малахитовом обрамлении знаменитой тисо-самшитовой рощи, тут и там в лучах солнца переливались и сверкали многоцветьем огромных стеклянных витражей корпуса санаториев и пансионатов.