Мертвая хватка - Андрей Воронин

Он добрался до дома Майкова пешком и занял свою излюбленную позицию в кустах на противоположной стороне дороги. Ворота в высоком кирпичном заборе, которым папа Май отгородился от всего света, были заперты наглухо, из-за забора не доносилось ни звука. Было очень похоже на то, что папа Май здесь больше не живет. Валерий очень надеялся, что этот подонок с некоторых пор не живет вообще.

Совсем не живет, окончательно.

Солнце поднималось все выше, становилось жарко. К разгоряченной коже назойливо липли мухи, в кустах пахло разогретой зеленью, асфальтом и пылью. Было чертовски скучно сидеть, ничего не делая, и ждать у моря погоды. Так можно было просидеть и сутки, и трое, и целую неделю и в результате ничего не узнать. Время от времени по шоссе проезжали машины, один раз проехал велосипедист с привязанными к раме велосипеда удочками в чехле. Лицо у него было хмурое – видимо, ни черта он не поймал в протекавшем на задах улицы ручье. Некоторое время на ветке прямо над головой Валерия сидел скворец – черный, блестящий. Скворец отвлекал Валерия от наблюдения за дорогой и домом. Лукьянов шикнул на него, и скворец улетел, обронив напоследок белую бомбочку – слава богу, не попал.

Валерий посмотрел на часы и принял твердое решение: если ничего не произойдет в течение девяноста минут, придется что-то предпринять. Например, бросить в ворота камень и посмотреть, что из этого выйдет. Или отловить какого-нибудь пацана из местных, дать ему пятерку и попросить постучаться в калитку. А что, чем плохо? Пускай спросит, дома ли его папа, Виктор Андреевич Майков. Если дадут по шее – значит, папа жив и здоров. А если удивятся и скажут, что такой здесь больше не живет, тогда… Тогда хорошо.

Просто отлично!

Он засек время и стал ждать. Минуты тянулись мучительно медленно, но полтора часа почему-то истекли до неприличия быстро. Валерий всесторонне обдумал этот парадокс и решил для верности выждать еще полчасика. Когда и этот срок вышел, он понял, что ждать больше нечего: нужно было либо что-то делать, либо уходить отсюда к чертовой матери. Что толку торчать в кустах, как путало? За этим, что ли, он сюда приехал?

Валерий решительно поднялся с земли, раздвинул кусты и шагнул на дорогу. При этом он чуть было не упал, наступив на развязавшийся шнурок. Выругавшись сквозь зубы, он присел на колено и стал приводить свою обувь в порядок.

Шнурок, как и следовало ожидать, лопнул, и его пришлось связывать. Занимаясь этим, Валерий услышал какой-то шум и, подняв голову, увидел прямо напротив себя распахнутые настежь ворота и выезжающий из них знакомый серебристый джип.

Машина вывернула на дорогу, сверкнув гладкими серебристыми бортами и ярким хромом наружной отделки, газанула и с мягким приглушенным рычанием укатила в сторону Москвы даже раньше, чем Валерий успел по-настоящему испугаться. Ворота закрылись, и Валерий остался на дороге один.

Закончив возиться со шнурком, он встал и некоторое время, блестя стеклами очков, смотрел вслед уехавшему джипу.

Все-таки папа Май как-то ухитрился выкрутиться, договориться со своим жутким соседом, и это обстоятельство неожиданно больно задело самолюбие Валерия Лукьянова. Как же так? Что же он, выходит, зря старался?

Такое положение вещей было просто недопустимо и нуждалось в немедленной корректировке. Валерий понятия не имел, каким образом он станет эту корректировку проводить, но точно знал одно: спать нынешней ночью ему опять не придется.

– А жалко Хобота, – неожиданно сказал Простатит, откидываясь на спинку кресла. – Нормальный был пацан. Помнишь, Андреич, как мы в девяностом все вместе на Рижском дань собирали?

Майков нарочито медленно положил на стол карты рубашкой вверх и посмотрел на Простатита, как на внезапно заговоривший стул. Он не любил, когда его охранники принимались вспоминать былые веселые деньки, потому что они были не только и не столько охранниками, сколько друзьями его лихой бесшабашной юности – и громоздкий добродушный Простатит, и болтливый Рыба, и даже отмороженный Хобот со своей справкой. Когда-то они действительно начинали вместе – вместе трясли торгашей на рынке, вместе доили транзитников на дорогах братской Польши, вместе перепродавали угнанные тачки. Были они тогда совсем молодые, сопливые, и верховодил у них поначалу именно Хобот, потому что в те блаженной памяти времена на первом месте был не ум, как теперь, а тупая носорожья наглость, которой Хоботу было не занимать. Но времена менялись, и Майков, который сначала был просто Маем, постепенно превратился в папу Мая, а потом и вовсе в Виктора Андреевича, главу солидной фирмы, отца и благодетеля. А Хобот, Рыба и Простатит так и остались Хоботом, Рыбой и Простатитом – то есть, попросту говоря, обыкновенными быками. О старой дружбе они теперь вспоминали редко, а вслух о ней не говорили вообще – что было, то было. Раньше было так, а теперь – этак…

– Помню, – сказал Майков и снова взял со стола карты. – И почему нам пришлось с Рижского сваливать, тоже помню.

– Точно, – сказал Рыба. – Хобот тогда мента на пику посадил. Еле-еле ноги унесли… Карту?

Майков бросил взгляд на свои карты, задумчиво пожевал губами и сделал маленький глоток из низкого квадратного стакана.

– Ну, давай, что ли, – нерешительно сказал он. – А Хобот просто получил то, на что всю жизнь нарывался.

Рыба точным, отработанным движением сдал ему карту с верха колоды. Простатит тяжело завозился в кресле, скрипя кожаной обивкой.

– А я не верю, что это Хобот у Алфавита дерево стырил, – упрямо сказал он. – Не вяжется это – Хобот и какие-то там деревья.

– Перебор, – сказал Майков и раздраженно бросил карты на стол. – Вот дерьмо!

– В любви повезет, Андреич, – сказал Рыба, ловко тасуя карты. – Вот Хоботу конкретно не повезло.

Майков вдруг ощутил странный вибрирующий зуд в кончиках пальцев рук и ног. Они потеряли чувствительность и гудели, как провода под высоким напряжением. Из пальцев это непонятное, похожее на анестезию ощущение перекинулось на голени и предплечья, потом пошло еще выше; суставы почти приятно онемели, живот подвело, по спине короткой волной пробежали мурашки. Вскоре все тело стало легким, невесомым и до предела наэлектризованным – так, что казалось, только шевельнись, и от тебя во все стороны посыплются искры, даже не искры, а молнии. Только голова пока оставалась такой, как прежде, как будто где-то в глотке у папы Мая стояла прочная заслонка, не пускавшая отраву выше, в мозг.

Майков знал, что это за отрава. Он просто терял контроль над собой и, кажется, был этому даже рад. Слишком многое ему пришлось пережить в последнее время, слишком часто приходилось сдерживать себя из последних сил, чересчур много нелепых, необъяснимых, совершенно идиотских неприятностей свалилось на его голову за эти дни, и он смертельно устал от этой унизительной необходимости все время контролировать себя – каждое слово, каждый жест, каждый перепад настроения. Он действительно был на пределе, и сейчас, когда способность думать и принимать решения еще неокончательно покинула его, когда еще можно было взять себя в руки и дать статическому электричеству, от которого мелко вибрировала каждая клеточка тела, спокойно стечь в землю, он вдруг подумал: «Да пропади оно все пропадом!»

Он перестал сдерживать себя и для начала молча, с наслаждением запустил стаканом в окно. Сначала он хотел швырнуть стакан в стену, но у него еще хватило ума сообразить, что на обоях останется пятно, которое потом ничем не выведешь. Поэтому стакан, просвистев в опасной близости от головы Рыбы – тоже, между прочим, не случайно, – ударился о небьющийся стеклопакет, отскочил и с глухим стуком упал на ковер. По стеклу текла жидкость бледно-янтарного цвета, на ковре появились темные, медленно расплывающиеся пятна, в воздухе резко запахло виски.

– Хватит! – бешено тараща глаза, проорал Майков прямо в побледневшее лицо Рыбы. – Хватит, я сказал! Не хочу говорить об этом ублюдке! И слышать о нем я больше не желаю, ясно?! И не надо песен про старую дружбу! Никакой враг не смог бы меня так подставить, как этот сраный друг! Туда ему, козлу, и дорога. Он, сука, заварил кашу и подох, а я теперь должен за него все это дерьмо расхлебывать!

Рыба отшатнулся и выронил колоду.

– Ты чего, Андреич? – пробормотал он, дрожащими руками подбирая рассыпавшиеся карты. – Белены объелся?

Простатит опять тяжело заскрипел креслом и вдруг сказал, обращаясь к Рыбе:

– Слышь, братан, мне тут на днях место в одном коммерческом банке предложили. Охранником. Бабки нормальные и, главное, рабочий день нормированный. Проторчал в вестибюле свои шесть часов и свободен. В белой, блин, рубашечке, с галстучком, при всех делах… И никакого геморроя.

Я вот все думаю, пойти или не пойти? А ты как считаешь, брателло?

Майков вытаращился на него, не веря собственным ушам, потом грозно нахмурился, но Простатит даже не посмотрел в его сторону: он с заинтересованным видом ждал ответа Рыбы.